О настоящем положении современной женщины.. Страница 438 из 598

Действительно, вот что ей мешает
ФАКТЫ_АНТИсексизм_АНТИшовинизм_ФЕМ
25 окт в 21:00
Маленькая пленница: история девочки, запертой отцом в комнате на 10 лет

В ноябре 1970 г в Лос-Анджелесе соц. службы поразил случай такого вопиющего пренебрежения ребенком, какой ни разу не встречался даже в их обширной практике. В свои 13 лет Сьюзан Вайли выглядела как шестилетняя девочка, а ее умственное развитие было и того хуже: она не разговаривала, не могла самостоятельно есть и пользоваться туалетом. Сьюзан весила 27 кг и ходила странной походкой на полусогнутых ногах, будто физически не могла выпрямиться.

Она родилась в 1957 г почти полностью здоровой. Единственной проблемой была дисплазия тазобедренного сустава, которая, по словам врачей, могла в будущем помешать ей ходить прямо.

Однако с семьей Сьюзи крупно не повезло. Мать девочки Ирен была почти слепой и полностью зависела от мужа. Кларк Вайли был очень агрессивным мужчиной, вдобавок чрезвычайно чувствительным к звукам. Он выходил из себя от малейшего шума и даже не позволял включать дома радио или телевизор.

Семья Вайли жила изолированно, родители никуда не ходили и ни с кем не общались. Порой Кларк избивал жену так сильно, что она оказывалась на больничной койке. А еще он не хотел детей, но контрацепция того времени была несовершенна, да и вряд ли Кларк захотел бы заботиться о таких вещах.

...

Из-за дисплазии сустава Джини поздно начала ползать и ходить. Отцу оказалось этого достаточно, чтобы объявить ее умственно отсталой. Он намеренно не разговаривал с дочерью и не обращал на нее внимания, а заодно запрещал слепой жене и сыну лишний раз подходить к ней.

Заточение Джини началось, когда ей не было еще и 2 лет. Отец решил, что ее существование нужно скрывать от окружающих. Чтобы малышка не пачкала подгузники, Кларк привязывал ее к горшку и запирал в отдельной комнате, позволяя матери кормить ее всего раз в день. Девочка так и не научилась самостоятельно жевать. На ночь ее укладывали в спальный мешок, который привязывали к колыбели проводом.

В комнате Джини никогда не включали свет, и большую часть суток там было темно. Единственными доступными ей стимулами для развития были кроватка, горшок, занавески на окнах и два дождевика, висевшие на стене. Сквозь щель в занавесках девочка видела кусочек неба и угол соседского дома. В редкие минуты хорошего настроения отец разрешал Джини поиграть с пластиковыми контейнерами для еды, старыми мотками ниток, потрепанными журналами или теми самыми дождевиками.

Кларк не разрешал сыну общаться с сестрой и велел не приближаться к ней. Стоило Джини издать хоть звук, Кларк принимался избивать ее деревянной доской, пока она не замолчит. В результате Джини так и не научилась говорить. Более того, она старалась не производить вообще никаких звуков и не привлекать к себе внимания. Кларк запрещал жене и сыну рассказывать о ней кому-либо. В результате никто — ни соседи, ни родственники, ни школьные учителя — даже не подозревали, что в семье Вайли не один, а двое детей.

В поле зрения социальных служб Джини попала лишь по счастливой случайности. Однажды Ирен, собравшись с силами, покинула дом без разрешения мужа, взяв с собой дочь (ее сын к тому времени уже достиг совершеннолетия и ушел из дома). Ирен поселилась у своей матери и спустя несколько недель отправилась в местный муниципалитет, чтобы подать документы на пособие по инвалидности. Она захватила Джини с собой, но из-за плохого зрения ошиблась дверью и вместо нужного кабинета попала в офис социальной службы. Его сотрудница, увидев девочку, пришла в ужас от ее состояния и немедленно вызвала полицию.

Помощь

Джини выглядела кошмарно: в свои 13 лет она весила 27 кг, ходила, спотыкаясь, и не говорила ни слова. Полиция отправилась в дом Вайли, чтобы оценить обстановку. Против Кларка и его больной и почти беспомощной жены Ирен были выдвинуты обвинения.

Сама Джини впервые в жизни оказалась в больнице. Врачи установили, что из-за плохого питания и изоляции ее мышцы были почти не развиты, поэтому она плохо ходила. Кроме того, девочка не умела жевать и с трудом глотала. Родители так и не научили ее пользоваться туалетом, поэтому она испражнялась под себя. Джини также мастурбировала — это заставило врачей заподозрить, что отец подвергал ее не только физическому, но и сексуальному насилию. Что касается интеллекта, то он у Джини был как у годовалого ребенка, несмотря на то что ее мозг был полноценно развит. Причиной отставания были исключительно изоляция и жестокое обращение.

Джини привлекла внимание научного сообщества: впервые психологам представился случай внимательно изучить влияние среды и воспитания на психическое здоровье ребенка. Специалисты надеялись повернуть время вспять и научить Джини жить в обществе.

Поначалу все шло неплохо. Джини научилась одеваться, пользоваться туалетом, стала распознавать формы и выучила названия некоторых предметов. Со временем она даже научилась говорить, правда, очень примитивно: «Отец бьет рука. Большая палка. Джини плакать. Не плевать. Отец. Бить лицо — плеваться. Отец бить большая палка. Отец злой. Отец бить Джини большая палка».

Учитывая, с чего все начиналось, это был огромный прогресс.

...

С тех пор Джини Вайли сменила множество приемных семей и больниц. Известно, что в 2016 г она все еще была жива и находилась в психиатрической клинике. Но детали ее жизни в настоящий момент не разглашаются.

Ее деспотичный отец, Кларк, не дождался суда. Он застрелился в собственном доме, оставив записку: «Мир никогда не поймет».

***

Чего мир никогда не поймет, так это беспричинной жестокости Кларка. «Сломать» даже совершенно здорового ребенка несложно, его даже необязательно для этого бить — достаточно отрезать малыша от окружающего мира, изолировать его от людей и впечатлений. Люди живут в стае: они всему учатся у родителей и окружающих. «Поломки» в психике ребенка, который остался совсем один, не удастся исправить никогда.

https://www.cosmo.ru/lifestyle/society/malenkaya-plen..

Стрелку любят родители и любили, за нее горой. Бывает что не любят, другой оттенок и прошивка идет другая. Что бы перепрошить мозги конечно это возможно но надо много времени и средств и благоприятные обстоятельства.
Сытый никогда не поймет голодного, любимый не любимого, нужный ненужного, уверенный неуверенного, здоровый больного и т.д.

На тему, много, красиво, с чувством. Надеюсь не против.
Чайлдфри Девичник
12 окт 2019 в 18:15
Я выросла в дефиците маминой любви, а теперь она жила в неосознанном дефиците моей.
Мама любила чистые окна. Чистые окна и выстиранные шторы.

Я ее понимаю: прозрачное окно — это иллюзия его отсутствия и соединения с природой. Будто вот тот тополь совсем рядом — только протяни руку. А если окно грязное, то это напоминание, что ты отгорожен от внешнего мира, в котором ездят машины, дымят заводы и строят бензоколонки.

Мама любила чистые окна, но не любила их мыть. Пока мы жили вместе, их мыла я. Каждую неделю. Зимой — только внутри, во все остальные сезоны — везде. Мама просила, и, если я не выполняла просьбу, она обижалась. Плакала и пила валокордин.

Мамин валокордин — отличный мотиватор. Я шла и мыла окна, хоть я и ненавижу убираться. Но еще больше я ненавижу, когда пахнет валокордином.
Золушка Олюшка. Золюшка.

Я устала мыть окна и выскочила замуж. За того, кто не повернут на чистоте и кому плевать на грязные окна. Я уехала от мамы, стала жить с мужем на его жилплощади. Мама капризничала, требовала меня обратно, ждала, когда я наиграюсь в жену. Я ездила к ней все реже. Потому что каждая поездка — это уборка. А если я устала, то тоже уборка, но через валокордин.

Потом я родила сына, и мне стало совсем не до чужих грязных окон.

Мама на меня привычно обижалась, я привычно оправдывалась. Классическая созависимость, осознанная с моей стороны.
— Мам, я не могу ехать из другого города, чтобы вымыть тебе окна. У меня семья, маленький ребенок, куча дел. Есть такая служба клининговая, я оплачу, придет человек и помоет тебе окна.
— Чужой человек?! — ужасается мама.
— Да. Придет, помоет и уйдет. У него работа такая.
— Придет человек и спросит: «Вы что, одинокая?» Я скажу: «Нет, у меня дочь есть». Человек спросит: «А почему она не помоет вам окна?» И я умру со стыда.
— Не умирай. Объясни ему, что ты хочешь, чтобы окна мыли каждую неделю. А твоя дочь живет в другом городе. и у нее грудной младенец…
— Ужасно это все. Чужие люди моют мне окна, будто я сама не могу.
— Но ты не можешь!
— Я родила того, кто может.
— Он тоже не может.
— Он не хочет! И это очень стыдно.
— Мама, я у себя дома не мыла окна два сезона. Даже три. Мне некогда.
— И тебе не стыдно?
— Нет. У меня были другие, не менее важные дела.
— Окна — это душа хозяйки. Чистые окна и вкусный борщ. Если у тебя грязные окна…
— Я плохая хозяйка, и меня это устраивает.
— Я просто не понимаю, в кого ты такая… Я бы умерла со стыда…

Я бесилась. Бросала трубки.

Нервотрепка и манипуляции — это встроенная функция в базисную комплектацию моей мамы. Она любила, чтобы все было так, как хочет она, и тогда, когда ей удобно. Такое чувство, будто ей не нужны чистые окна, ей нужны окна, вымытые именно мной.

Однажды она попросила отвезти ее на дачу с саженцами. Во вторник. Я не могла во вторник, могла в четверг.
— Мам, давай в четверг?
— В четверг я уже обратно поеду. Мне нужно во вторник.
— Давай я найду водителя, заплачу ему, и он тебя отвезет.
— Чужой человек?! Что скажут соседи? Скажут: «А где твоя дочь, почему ей нет до тебя дела?» Стыдоба.

Я поняла: маме не надо было на дачу, ей надо было, чтобы на дачу отвезла ее я.
Я злилась. Сопротивлялась. Орала. Плакала. Умоляла. Объясняла. Бросала трубки. Звонила вновь. Мама же…

Несколько лет у меня ушло на понимание того, что это мамино «самодурство» — на самом деле подсознательное желание быть рядом, компенсировать тот факт, что за всю мою на тот момент 30-летнюю жизнь вместе мы жили только 5 лет.

Мама не растила меня, у нее на это не было времени, а сейчас есть, и она заманивает меня к себе, но теперь у меня на это нет времени. И вообще, классная штука своевременность — это когда два человека совпали по времени и интересам в одном моменте, который нельзя сместить на потом. Нельзя выбрать любое удобное время, чтобы понянчить дочь, надо нянчить ее, пока она маленькая. Пока мама искала на это время, я уже выросла, и мне не нужна мама, которая нянчит, я научилась извлекать материнское тепло из других источников.

Но поколение наших мам не склонно к рефлексии и никогда не признает своих ошибок. Мама хотела ко мне на ручки, хотела быть рядом, обратить на себя внимание, но просто не знала другого языка коммуникации, кроме ультиматумов.

Осознание этого факта сделало меня мягче. Я больше не злилась — я читала между строк. Мама ставила задачи для меня с единственной целью: увидеть меня. А я предлагала заменить себя клинерами и водителями за деньги…

Зачем ей чужие люди в ее жизни? Ей дочь нужна…

Я стала приезжать к ней чаще. Брала сына и приезжала к маме на несколько дней, а иногда на целую неделю.

Мама трактовала эти мои приезды иначе: она решила, что я сбегаю от мужа, и у нас все плохо, и эти отъезды — предвестники развода.

— Вы разводитесь?
— Мам, что за ерунда, у нас все хорошо.
— Ну не хочешь — не говори.

Поколение наших мам никогда не бывает не право, ага.

Жизнь — удивительный бумеранг. Она сама насаждает справедливость. Я выросла в дефиците маминой любви, а потом мама жила в неосознанном дефиците моей. Жизнь забавлялась, дирижировала ситуацией.

Потом мама сильно заболела.

Я сначала не поняла, что все серьезно, думала, очередная манипуляция. Манипуляции здоровьем — самые эффективные. Они гарантируют, что я в любое время дня и ночи брошу все и поеду к ней — спасать. А на деле окажется, что никого спасать не надо. То есть надо, но не от скакнувшего давления, а от приступа нелюбви.

Однажды я ехала к ней в ночи, беременная, после ее звонка, что ей плохо. Мама плакала в трубку. Я стала собираться, поругалась с мужем, который пытался меня не пустить, и помчала по ночному городу, 2 часа на пределе скорости, чтобы убедиться, что мама… сладко спит.

Но в тот раз все было серьезно. Мама ослабла, не смогла ходить без поддержки, сначала попросила ходунки, а потом пересела в инвалидную коляску. А потом совсем слегла. Я понимала, что ей нужен уход. Стала искать сиделку с медицинским образованием. Оказалось, что это очень дорогая услуга. И чем тяжелее пациент, тем дороже (ведь это надо поднимать, мыть и т. д.). Средняя цена такого ухода с учетом маминого веса — 65 тыс. рублей в месяц. Это без всего, только работа. А еще памперсы, медикаменты, продукты… Получалось вообще под сотню.

Но самая большая проблема, которую я предвидела, это даже не деньги. Это тот факт, что за мамой будет ухаживать чужой человек. Не я.

Я прямо видела мамины слезы и вот это ее коронное «Я умру со стыда».
Соседи спросят: «У тебя что, дочери нет?»

Я приняла решение переехать к маме. С сыном. Это был август. Я отдам ребенка в сад в сентябре. И буду ухаживать за мамой. Муж был ошарашен этим решением. Я его с собой не звала, потому что понимала: он не поедет. Он с 14 лет живет один, с 23 — со мной, он разучился жить на чужой территории. А тут уехать в чужой дом, в ковры, в хрусталь, в бесконечные манипуляции…

— Мы будем приезжать к тебе на выходные, — успокаивала я его. — Ну считай, что мы на заработки уезжаем. Зарабатывать 100 тыс.

Муж считал решение провальным. Он готов был устроиться на вторую работу и найти возможность оплачивать сиделку теще. Да и я могла на работу выйти, сына — в сад.

Я не знала, как объяснить мужу то, что маме не нужен чужой человек. Муж не знал, как объяснить мне, что я в очередной раз поддаюсь на манипуляцию.

Мы разъехались на пике непонимания друг друга. Семья — это поддержка. Поддержка — это раскрыть зонт в дождь над тем, на кого ты очень сердит. Потому что как бы ты ни был сердит, ты его любишь, а любовь сильнее обид и непониманий.

Я сидела под дождем и не чувствовала ничьих зонтов. У меня был один зонт, и я раскрыла его над мамой, а не над мужем, потому что маме нужней. Мама больна. И мама у меня одна, другой не будет.

Я выдержала полгода. 6 месяцев бытового ада.
Я — объективно — плохая сиделка. Потому что я не сиделка.
Мне не хватало терпимости и принятия. Не хватало сил не морщиться, если плохо пахнет, не прятать проступающую брезгливость, не злиться на то, что я сама выбираю такую жизнь, и никто не понимает этого выбора, и я сама уже не понимаю его.

Нет, я обеспечивала маме уход с максимальной отдачей, мыла, меняла, стирала… Это было мучительно, но необходимо. Но я каждую секунду ощущала себя живым человеком, запертым в капкан обязательств.

Ситуация усугублялась тем, что я давно стала мамой своей капризной маме, а боль делала ее озлобленной, язвительной, колющей. Она постоянно была недовольна, морщилась, отталкивала мои руки, говорила страшные вещи. Я жила в мареве негатива.

И от несправедливости у меня постоянно текли слезы. Ибо взрослый полный памперс хотелось бы выносить под тихое и благодарное «спасибо», а не сквозь оскорбления в адрес моей безрукости.

Уже потом я пойму, как же унизительна маме была ее неподвижность, как невыносимо чувство, что она обуза, как это страшно, когда старость обрушивается на тебя всей своей безжалостной сущностью. Корежит тебя, бьет, эта старуха Изергиль.

Это был мой личный стокгольмский синдром: мама взяла меня в заложники, обижала, делала больно, и чем громче она ругалась и оскорбляла, тем жальче ее мне было, тем страшнее за нее. Я была глубоко несчастна те полгода. Я приезжала на выходные и падала в руки мужа в ожидании реабилитации любовью и весельем. Это были мои выходные от старости, от безнадежности, от страха, что жизнь заканчивается так мучительно неприглядно.

Но муж не хотел моего нытья и не хотел никого жалеть. Он хотел жить со своей семьей, он ее для этого и создавал и не понимал, почему в будни он вынужден быть холостяком… И за выходные мы не успевали создать заново то, что разлучено в будни.

В общем, в один из четвергов я устала. Я посмотрела в чистое окно и поняла: еще немного — и я в него выйду. Я просто больше не могу. Не могу делать то, в чем я неэффективна, то, что от меня ждут, то, что считается правильным, но на деле мучает всех.

Я вошла в мамину комнату с красивой женщиной моего возраста и сказала:

— Мама, это Наталья Ивановна, твоя сиделка.
— А ты? — спросила мама.
— А я домой, — ответила я.
И мама заплакала. И я заплакала.
Но это были разные слезы.

Я вернулась домой. Вышла на работу. Чтобы зарабатывать на жизнь вместе с мужем. Стала залечивать хромающую семью.

А мама… Мама вдруг очень быстро… пошла на поправку. Через месяц садилась на коляску, потом встала на ходунки, потом ходила почти сама.

Просто сиделка была профи, она умела отличить капризы от необходимости и сама устанавливала правила. Она не мыла окна, когда этого хотела мама, а мыла тогда, когда этого требовала необходимость.

Мама поняла, что в ее доме хозяйничает чужая женщина с короткой стрижкой, которая не ведется на ее манипуляции. И единственный способ от нее избавиться — сделать ее пребывание в квартире нецелесообразным. А для этого нужно выздороветь.

Это хорошая история и очень поучительный опыт, целая шкатулочка моих личных прозрений.
Про то, что в паутину некоторых манипуляций люди падают по собственной воле и им это необходимо, потому что они не могут по-другому, про то, что некоторые долги необязательно отдавать самому, про то, что смотреть в чистые окна гораздо интереснее, когда за ними пейзаж, выбранный тобой, а не обстоятельствами…

И про то, что как правильно любить тех, кого вы любите, решаете только вы.
И ваши любимые люди вправе распорядиться вашей любовью так, как они считают нужным.

А вы… А вы сами — сами! — определяете чистоту своего окна и сами выбираете окна, за которыми прячутся ваши восходы и закаты…

© Ольга Савельева.

Не знала что дети маленькие способны на манипуляции.

Сочувствую. Тяжелая ситуация.