Директор совхоза «Бахарден» Агаджан Язклычев познакомил меня со стариком в халате и огромной туркменской шапке. Мелкие морщинки, начинаясь от глаз, веером расходились по его лицу. Казалось, оно всегда светится улыбкой, хотя старик был серьезен.
— Пишик-ага,— представил его Язклычев.— «Ага» знаешь? По-нашему «старый человек». Пишик-ага Дурдыев. Он тебя поведет в пустыню. Лучшего проводника не найти. Пара-шара много?
Я кивнул головой. Что «пара-шара» — «барахло», догадался без пояснений.
— Ничего, машина пойдет. Заодно муку в бригаду возьмете. Ну счастливо!
Вскоре мы ехали по узкой дороге среди барханов, поросших саксаулом и акацией. Подъемы и спуски, короткие, с ветерком пробежки по такырам, ровным как стол, и снова барханы... Лишь изредка однообразие песков нарушали колодцы на такыре или цистерны с водой и поилками для овец. Где-то на полпути миновали небольшой поселок Кырпыли — несколько десятков глиняных домов, беленькая с деревцами вокруг школа, чайхана. И снова потянулась пустыня...
Мысли мои кружились вокруг недавнего разговора с директором совхоза.
— Зачем гость из Москвы хочет забраться в Каракумы и пасти там овец? — спросил Язклычев.
Я был готов к этому вопросу.
— Затем, что нет лучших знатоков пустынного овцеводства, чем туркменские чабаны. Их труд для каждого биолога — синоним вековой народной мудрости. Их опыт изучают давно, и весьма успешно. Но сейчас этология, наука о поведении животных, которой я занимаюсь, продвинулась далеко вперед, и теперь можно объяснить многие, даже очень сложные, приемы чабанов и найти новые пути управления стадами...
Переведя дыхание, я продолжил бы доказательства, но Язклычев перебил меня:
— Ты деда знал?
— Много о нем слышал.— Я обрадовался. Если директор совхоза вспомнил Ивана Александровича Мосолова, легендарного «деда», он не мог не сочувствовать нашему делу.
Балтийский моряк Мосолов, когда кончилась борьба с басмаческими бандами, увлекся чабанской наукой. Его соратница — академик и Герой Социалистического Труда Нина Трофимовна Нечаева рассказывала мне в Ашхабаде, как вместе они работали на первой пустынной станции, вместе начинали в тридцатых годах изучение пустыни, ее пастбищ, маршрутов отар. Когда-то баи делили между собой пустыню и колодцы, определяли пути кочевий. Коллективизация потребовала пересмотреть многое в чабанском деле и овцеводстве в целом, которое всегда было одним из главных богатств и забот Туркмении.
Рассказ Нечаевой, книги, описавшие то, что тысячи лет было лишь изустным преданием, не могли не волновать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продолжить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.
Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого человека. Сквозь решительные, властные черты лица вожака большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.
— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет спать у костра,— заметил директор.
— Нужно научиться управлять отарой издалека, не ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут, пастушество станет иным...
— Ну что ж, такая наука нужна. Поезжай — работай, думай. Пошлем в лучшую бригаду.
...Уже темнело, холодало, а по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась бесконечной.
Наконец мы добрались до бетонной прямоугольной кошары. Подошел человек, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой, сложили их у стенки. Машина отправилась обратно, увозя встречавшего нас человека. Это был Нурягды, бригадир, он отправился в Бахарден за подкормкой для овец.
Не зная, куда себя деть, я сиротливо бродил у кошары, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток саксаула, запалил прямо у стенки кошары костер.
— Ты, если хочешь, кушай,— сказал он мне,— а я пойду верблюдов проверить.
— Ночуем здесь? — Это был глупый вопрос, и объяснялся он лишь тем, что я не мог понять, добрались ли мы до бригады. Не было ни овец, ни дома, ни палатки, вообще ничего, что можно было бы принять за хозяйство бригады. Назначения пустой, безжизненной кошары я пока не знал.
— Здесь ночуем,— ответил Пишик-ага.
Костер горел хорошо. Огонь освещал небольшую площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма. Наконец из этой тьмы донесся топот овец, блеянье. Приближалась отара. Пишик-ага вернулся с молодым пастухом Овезли. Старик постелил на песок кошму. Я достал свою камчатскую меховую одежду, чтобы не замерзнуть ночью. Уже засыпая, почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой...
С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.
Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно отпечатки детских ножек.
— Кырпы,— объяснил Пишик-ага.— Кырпы.— Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.
— Дикобраз,— закричал я, радуясь, что догадался.
— Илан,— чертил старик палочкой по снегу извилистую линию.
— Змея.
— Когда я родился, вот такой был.— Пишик-ага смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел.— Как кошка. Отец назвал Пишик — по-туркменски «кошка». Теперь Пишик-ага.
У старика и впрямь было округлое лицо. Удивительно, как легко он двигался, сбегал с барханов. Из-за огромной кудрявой шапки фигурка Пишик-ага казалась мальчишеской.
Особенно много я его расспрашивал про овец. Различает ли он отдельных животных, как проверяет, не остались ли овцы в песках? Пока мои вопросы были не очень дельными: я плохо знал овец, а опыт работы с оленями помогал мало. И ответы Пишик-ага были не слишком интересные.
— Которых знаю, которых нет. Больше не знаю. Каждые два дня считаем овец в отаре — так и узнаем, все ли дома.
В первый же день я убедился, что в пустыне отара расходится гораздо шире, чем в горах. Чабаны не препятствовали этому, они шли все время справа, поджимая овец влево. Несмотря на вольную пастьбу, животные держались довольно близко друг от друга, небольшими группами голов по 20—30. Я обратил также внимание на многочисленные цепочки овец, переходившие с места на место. Это были те же колонны, что я видел в Таджикистане. Может быть, название «колонны» и не слишком подходило для овечьих верениц, но я уже привык к нему.
Пишик-ага довольно быстро убедился, что моя работа не мешает отаре спокойно пастись. Часа два он походил со мной, а потом ушел к кошаре. Мы остались с чабаном Овезли вдвоем в пустыне, если, конечно, не считать отары.
Я поднимался на поросший кустарником песчаный бугор, на минуту останавливался, чтобы оглядеться вокруг, и спускался в котловину. По склонам бугров, задерживаясь у кочек с сухими хвостами селина, паслись овцы. Завидев меня, они тревожно оглядывались на соседок, какая-нибудь трогалась первой, и за ней тотчас же выстраивались вереницей другие.
То подходя к отаре со стороны, то тревожа овец из глубины стада, я мерил на глаз дистанцию, с которой они пугались. Снимал кинокамерой, как воспринимают друг от друга сигнал тревоги соседние животные. Уже в Москве, рассматривая кадры кинопленки, я убедился, что во время пастьбы овцы следят лишь за поведением ближайших двух-трех соседей. Если же отара была встревожена, бегство одной группы овец воспринималось другими даже с двухсот метров.
Песчаные бугры, вроде бы и не слишком одинаковые, создавали монотонный пейзаж. В нем не было простора. Глаз терялся в лабиринтах холмов, гребней, котловин. И лишь геодезическая тренога, видневшаяся километрах в пяти к северу, позволяла мне как-то сориентироваться, найти себя в этом узорно-запутанном мире.
И тренога, и Овезли, темную фигуру которого я временами замечал на одном из барханов, всякий раз оказывались совсем не там, где я ожидал их увидеть. Я не понимал, ни куда движется отара, ни как ей управляет Овезли. Казалось, овцы разошлись от горизонта к горизонту.
В нашей отаре было 755 овец и 55 коз. В первые дни я пытался запомнить хотя бы некоторых из них и как будто преуспел в этом. Быстрее всего я познакомился с козами. Тут помогали и рога, и пестрота окраски, и разница в размерах. Завести знакомых овец оказалось труднее. Мне удалось запомнить лишь приметных животных. Несколько овец хромали, у некоторых были обломаны рога или чем-то резко отличалась окраска. Конечно, я быстро взял их на заметку. Список таких овец постепенно увеличивался. Плохо лишь, что я не мог их различать издалека. Между тем это было необходимо. Первые наблюдения показали, что многие овцы держатся в одном и том же месте отары. Были передние и отстающие, правые и левые, те, что пасутся с краю, и те, что предпочитали находиться в гуще отары. Но все это требовалось доказать. Отара то и дело совершала круг, овцы перемешивались. Одни паслись, другие деловито шли мимо них. Мне хотелось понять, что заставляет их менять место пастьбы? Кто из животных начинает движение, выбирает его направление? Кто первый пугается, поворачивает вспять, пытается смешаться с гущей отары, когда чабан звонко, тонким голосом кричит: «Оуш!» — «Тихо, тихий ход!»
Из Москвы я привез с собою небольшой рулон марли. Выкроив из нее достаточные по размеру полотнища, написал на них черной краской большие номера и попросил Пишик-ага поймать овец. Для начала мы решили пометить двух передних, двух средних и двух задних животных. Лентяйку, которая предпочитала пастись далеко позади отары, мне не нужно было и помечать. Я уже успел запомнить ее. Как видно, эта мудрая овца не гналась за вкусным кормом, не стремилась обогнать других овец в поисках его, а доедала то, что осталось после прохождения отары. Но зато уж здесь она паслась вдосталь и трогалась с места не раньше, чем ее подгонял чабан, или уж если отара уходила совсем далеко.
Теперь у меня появилось новое занятие. С очередного высокого бархана я в бинокль высматривал «номерных» овец и отмечал, где они находились. К вечеру подвел итоги работы, и результаты мне не понравились. Практически ни про одну из «номерных» овец нельзя было сказать, где это животное предпочитает пастись.
Примерно каждые сорок минут отара поворачивалась вокруг своей оси, передние овцы оказывались то сзади, то в центре отары, то снова выходили в авангард.
Тогда я принялся следовать поочередно за каждой из «номерных» овец. Наблюдая за «пятой» овцой, я подметил интересную особенность. Она догоняла отару по следам одной из идущих впереди. Догнав, обходила ее сбоку; делала еще несколько шагов вперед и начинала пастись. Вскоре я заметил, что такой же тактики придерживаются и другие овцы. На песке оставались торные тропинки. Я не поленился пересечь пастбище, где только что прошла отара, и подсчитать, сколько же она оставляет следов. Как я и предполагал, на песке оказалось чуть больше сотни тропинок, тогда как мы вели по пустыне больше восьмисот животных.
Особенно интересным оказалось поведение «второй» овцы: поражала ее самостоятельность. Она переходила с места на место, не обращая внимания на соседей. Наоборот, я заметил, что за ней неуклонно следовали три овцы, можно сказать, ее подружки. По крайней мере, «моя» овца не отгоняла их, позволяла кормиться рядом, не убегала прочь. Впрочем, они обычно паслись на полкорпуса сзади, не мешая ей и не составляя конкуренции.
Когда отара поворачивалась, «вторая» овца нередко оказывалась в арьергарде. Некоторое время она паслась здесь, но, видимо, теснота ей не нравилась, она прекращала пастьбу и, выбрав направление, шла, уже нигде не задерживаясь, пока не оказывалась снова впереди стада.
За такими наблюдениями дни проходили незаметно. Для меня уже привычными стали работа в отаре, ночлеги в песках. Каждый третий день мы поворачивали отару назад, к цистерне, поить овец. Дважды никого там не заставали и, напоив животных, вновь уходили в пустыню. Пишик-ага расчетливо использовал пастбища по секторам, так что всякий раз справа от нас оставался уже стравленный участок. Овцы не любят кормиться там, где еще сохранился запах прошедшей недавно отары, ищут чистое место. И эта особенность поведения помогает управлять отарой: не опасаешься, что овцы уйдут на уже стравленный участок.
Предполагалось вернуться к водопою завтра, и я затеял суточное дежурство. Каждые четверть часа записывал, какая часть отары пасется, какая переходит на новое место, собравшись в походные колонны. Отдельно отмечал легших на отдых. Кроме того, измерил шагами пройденный овцами путь, ширину использованной полосы пустыни, записывал еще многое другое. Почему-то, когда наблюдаешь за животными, все время видишь что-то интересное. С полудня чабаны стали подгонять овец энергичнее, вскоре собрали их воедино. Километра три мы прошли ходом. За барханом показалась цистерна и машина-водовозка. Разом отара загомонила, кинулась к машине.
— Любят ее. Знают, что воду дает,— смеялся Пишик-ага.
У машины нас ожидал Нурягды. После его короткого приказания Овезли поймал овцу, повалил, связал ноги. Подошел Нурягды, что-то пошептал — видимо, помолился за ее душу — и перерезал горло. Кинжал у него был такой внушительный, что я невольно вспомнил: в былые времена туркмены слыли отважными разбойниками, попортившими немало крови окрестным эмирам.
Пока Нурягды обдирал овцу, Пишик-ага с помощью шофера и Овезли напоил отару. Протянув резиновый шланг от машины, шофер наливал воду в бетонные поилки, а Пишик-ага, отталкивая наиболее нетерпеливых овец, следил за порядком. Одновременно могли пить несколько десятков животных, остальных Овезли удерживал в стороне, пропуская на водопой группами.
Глядя на толпящихся овец, я опять подумал — до чего они похожи...
В нашем институте работал Дмитрий Викторович Радаков, он изучал поведение океанических рыб, нырял за ними в океан в скафандре или батискафе. Мы дружили с ним, часто беседовали.
— Ваши олени отличаются друг от друга, у них есть более сильные животные, есть вожаки. А мои селедки все одинаковы, представьте себе сотни тысяч совершенно одинаковых селедок,— говорил Радаков.
Дмитрий Викторович показывал отснятые под водой фильмы, где гигантские стаи селедок кружили в загадочном хороводе. Я вспоминал эти фильмы, сидя на склоне бархана над отарой, она напоминала мне стаю рыб. Вдруг возникавшие «течения» выносили наружу группу животных, образовывался выступ, щупальце. Если Овезли успевал напугать овец, они поворачивали вспять. Однако случалось, «щупальце» отрывалось у основания, и группка бегом устремлялась к воде.
Кто из овец был инициатором этих движений, заметить было невозможно. Радаков, рассматривая свои кинопленки, убедился, что постоянных вожаков у селедок не было — желание двигаться в одном направлении возникало сразу у нескольких рыбок. У стаи появлялся коллективный вожак. Понять, как это происходит у овец, без кинокамеры я не мог.
После водопоя отара легла отдыхать, а мы принялись за тушенную в сале баранину — коурму. Чудная вещь коурма, особенно когда макаешь в нее лепешку да еще удается подхватить, прижать к лепешке кусочек мяса...
Следующие два дня мы вели отару довольно быстро. Нурягды был недоволен пастбищами, искал более богатые. Пожалуй, мы зря торопились. Скоро расстояние до кошары показалось нам слишком большим.
К вечеру чабаны стали с беспокойством посматривать на небо, о чем-то советовались друг с другом. Я тоже чувствовал себя неважно. Казалось, что-то должно перемениться вокруг, может быть, погода.
Проснулся от ощущения тяжести. С усилием отвалил полу дохи, которой укрылся с головой. Все вокруг покрывал толстый слой снега. Тяжелые хлопья продолжали падать. Я с удовольствием нырнул под шубу, как в берлогу. Однако сон не шел. Снова выглянул из-под шубы и понял, почему беспокоюсь. Я остался один. Ни чабанов, ни отары рядом не было.
В тревоге, то и дело просыпаясь, вылезая из-под шубы, я едва дождался утра. На рассвете из снежной пелены внезапно вынырнул Пишик-ага с верблюдами. Не знаю, как он смог их отыскать. Пишик-ага был сильно встревожен и оттого немногословен. Я помог ему собрать наше небогатое хозяйство, связать вьюки и погрузить их на верблюдов.
Уже рассвело, однако из-за снежной завесы я едва мог разглядеть гребни соседних барханов. Но Пишик-ага уверенно вел верблюдов, то ныряя в котловину, то поднимаясь на гребень. Через час мы догнали отару. Снегу навалило уже выше коленей. Овцы глубоко вязли, не хотели идти вперед. Как только чабаны оставляли их в покое, они собирались в плотные кучи головами внутрь и так стояли. Снег быстро укрывал их спины толстым одеялом. Видя, с каким трудом чабаны направляют отару вперед, я спросил Пишик-ага, почему нельзя подождать. Может быть, лучше, если отара постоит. Глядишь, и разъяснит. Но Пишик-ага только тихо сказал, глядя мне прямо в глаза: «Наверное, все бараны помирай». Лишь после его слов я осознал всю меру опасности, грозившую отаре. Забегая вперед, скажу, что и по сей день неясно, почему пустынные овцы в таких количествах гибнут во время сильных снегопадов. Они собираются в кучи и так стоят двое-трое суток, пока все не начинают ложиться, падать. Может быть, они устают, может быть, слабеют без корма, без воды.
Трудно сказать.
Дав отаре передышку, чабаны снова направили ее вперед. Моя «вторая», самостоятельная, овца теперь была героиней. Главным образом она служила чабанам вожаком. Они направляли вслед за ней других овец. Даже та коза, что обычно вела отару, теперь то и дело хитрила, старалась спрятаться в глубь отары, не идти первой. У нее были слишком короткие ноги. С какой-то непонятной гордостью я смотрел на «вторую» овцу. Да и чабаны не очень торопили ее. Конечно, мы все четверо по очереди шли впереди отары. Пишик-ага вел верблюдов, чтобы как-то наметить, намять дорогу в снегу. Те восемь километров, которые накануне отара прошла с легкостью, теперь показались нам немыслимо длинными.
К вечеру мы прошли едва полпути. Нурягды предложил мне и Пишик-ага отправиться с верблюдами к кошаре и устроиться на ночлег. Сам Нурягды собирался остаться с Овезли у отары, если удастся, подогнать ее поближе к кошаре, а нет — ждать утра. Овцы, вялые, безучастные, стояли, плотно прижавшись друг к другу, опустив головы. А снег все продолжал идти.
Я послушался чабанов, и мы вместе с Пишик-ага отправились к кошаре. Не было смысла упрямиться. Я не знал, чем могу помочь. Чабаны надеялись, что возле кошары окажется машина, удастся известить совхозное начальство о беде, попросить помощи. Впрочем, они понимали, что и без того весь район, да и не только район, сейчас поднят на ноги. Конечно, уже все знали о беде в Каракумах, думали, как помочь.
Пишик-ага взобрался на верблюда, а я шел позади. Идти по следам было не так уж тяжело, и мы без приключений часа через два добрались до места. У кошары стояла водовозка. Использовать машину мы, конечно, не смогли. Ее шофер, совсем молодой парень, без конца повторял, как он был напуган, когда снег стал все больше заметать дорогу. Дорога в поселок ему была отрезана, и он стал пробиваться обратно к нам.
Втроем мы скоротали ночь и на рассвете вернулись к отаре. Пишик-ага ехал на переднем верблюде, а мы с шофером на заднем. Даже верблюдам было нелегко вышагивать по рыхлому снегу. Пустыня преобразилась. Конечно, я совсем не ориентировался, целиком доверяясь чутью Пишик-ага, его знанию этих мест.
Отару мы встретили в пути. Чабаны упорно вели ее к кошаре.
Нам в общем-то оставалось совсем немного. Как и накануне, мы мяли впереди отары дорогу, стараясь облегчить овцам путь. К вечеру все чаще позади отары оставались лежать обессилевшие животные. Уже в полной темноте мы загнали овец в кошару и, не ложась спать, отправились обратно. Снегопад не прекращался, но дорога, пробитая отарой, была хорошо заметна. К тому же посветлело, снежные хлопья как будто поредели. Мы грузили по четыре овцы на верблюда и отвозили их к кошаре. Наконец к утру и эта работа была закончена. Постелив кошмы в кошаре, накрывшись шубами, мы заснули рядом с овцами.
Еще два дня мы провели в снежном плену. Хотя снегопад перестал, пасти овец было бесполезно. Труднодоступный корм не окупил бы их усилий.
Как ни мало я знал туркменских слов, все же понимал, что чабаны без конца обсуждают, что делать, сердятся на свое начальство, не доставившее вовремя в кошару запас корма. За два дня ожидания некоторых овец пришлось прирезать. Они не выжили бы. Понятно, что недостатка в корме, мясе мы не испытывали. Трудно было приносить дрова. Приходилось ездить за ними на верблюде. Я подумывал, что здесь не помешали бы лыжи.
Наконец загудели долгожданные моторы. С большим трудом проминая снег, к кошаре приближался «Кировец» с тележкой, а за ним еще две машины. Они были нагружены перемолотой верблюжьей колючкой — очень питательным кормом, любимым и верблюдами и овцами.
Постепенно жизнь в пустыне налаживалась. Проезжавшие мимо нас люди рассказывали о том, как пережили снегопад другие бригады. На соседнем с нами Культакыре жила семья Агалиевых: отец, мать и четыре сына. Они спасли стадо совхозных верблюдов и отару овец. На Культакыре стоял большой глиняный дом и несколько сараев. Когда начался снегопад, Агали-ага загнал овец прямо в дом и в сарай. Он не пожалел ни ковров, ни кошмы. Говорят, что когда отара покинула дом, на полу слой овечьего помета был толщиной в штык лопаты. По общему мнению, наша бригада отделалась довольно легко. Немного покормив овец, дав им поднакопить силы, мы снова начали пастьбу.
День за днем уходим вдвоем с Овезли в пески. Снега почти нет, и песок закаменел. Ветер. Не слишком морозно, но на ветру коченеешь, плохо гнутся пальцы, все внутри сжимается в комок. Засунув руки в карманы, ссутулившись, медленно бредем за отарой. Где-то наша пастушеская удаль...
Иногда Овезли бросает спичку в куст селина. Не с первой, так со второй спички куст вспыхивает, и мы минуту-другую греемся в белом дыму.
После короткого отдыха снова пастьба.
Отара теперь уже не была для меня беспорядочным скопищем. Я знал, где у ней «голова» и «хвост», где правая сторона и левая. Теперь у меня всюду были знакомые овцы. Я умел пересечь отару, не нарушив ее спокойствия, направления движения, умел вернуть далеко отбившихся овец. Тех, что только лишь собрались отколоться, поправить было проще. Стоило свистнуть, прикрикнуть, как они поворачивали вспять. Овезли в таких случаях кричал: «Оуш!»
Иногда я часами ходил за чабаном по пятам. Чаще мы находились справа от отары. Неожиданно я узнал от Пишик-ага, что в этом есть глубокий смысл. Каждого молодого чабана прежде всего учат: «Ходи справа от отары». К этому привыкают и овцы: человек — и угроза и защита в одном лице — всегда справа.
Пишик-ага объяснил мне и замечательный прием «агдараш». Дождавшись, пока овцы широко разойдутся по пустыне, чабан кричит: «Агдараш!» — и тотчас овцы, не прекращая пастьбы, начинают поворот влево. Ведь они привыкли, что человек всегда справа. Если не послушаешься, он будет сердиться, кричать, бросит палкой, все равно заставит повернуть. Оттого более умные овцы и козы предпочитают пастись на левом фланге, подальше от человека, двигаться по малому кругу. Здесь, в левой части, как бы центр тяжести отары, вокруг которого вращаются по большому кругу молодняк, овцы без ягнят, более подвижные животные, не любящие тесноты.
Отара привыкает крутиться влево и продолжает поворачиваться, даже если оставить ее на несколько часов без внимания. Только когда хотят распустить овец пошире, заходят слева, навстречу вращению, как бы разворачивают клубок.
Вечером у костра, обсуждая с Пишик-ага методы управления стадами, я услышал от него замечательное суждение, зачем вообще пасут овец.
— Ты думаешь, мы не думали над этим или наши отцы этого не знали? Овца и коза дома не знают, домой не приходят. И лошадь возвращается, и верблюд, а овца и коза умрут в пустыне без воды, а домой дороги не найдут. Поэтому мы их пасем: в пески водим, кормим, обратно гоним, поим.
Я напомнил Пишик-ага, что овец, живущих в кишлаках, утром выгоняют на выпас, а вечером они нередко сами возвращаются домой. И другой пример: диких баранов, предков наших домашних, никто не пасет, а они сами находят убежище, и корм, и воду. Я рассказал, что один путь — как не пасти овец — уже найден. Это разгораживание пастбищ. Способ простой, но не самый лучший — дорогой и требует немало труда. Можно было бы распустить овец по пастбищам, не ходить следом за отарой, но как их вновь собрать? Следить за тем, куда они пойдут, помогла бы авиация, радиопередатчики на животных. Но чтобы собрать животных, нужно хорошо знать законы стада. Многое можно придумать, чтобы облегчить труд чабанов...
Пишик-ага слушал меня внимательно и время от времени переводил Овезли. Ясно было, что этот разговор их заинтересовал...
Леонид Баскин, доктор биологических наук
Овечьей трусцой через всю историю
Голова овцы входит в гербы двух штатов Австралии — Квинсленда и Виктории. Каждый герб имеет свое происхождение, отражающее весьма древнюю историю, но в данном случае оба штата хотели подчеркнуть, что именно на овцах хотят они добраться до благосостояния. А впрочем, не только они...
Без какого-либо преувеличения можно сказать, что проблема начиналась буквально с Адама и Евы. Как рассказывает Библия, они были изгнаны из рая голышом. Именно тогда, наверное, Ева сказала: «Адам, мне совершенно нечего надеть...» Евы говорят так и по сей день, но не это сейчас важно. Во всяком случае, Адам стал присматривать что-нибудь подходящее. Как знать, может быть, он облюбовал овцу именно тогда.
Овца трусила рядом с человеком через всю историю. Она доставляла ему не только шерсть, но и мясо, жир, молоко. Уже Гомер воспевал достоинства овечьего сыра...
Древние египетские папирусы рассказывают, как после разливов Нила на размокшие пашни выпускали овец, чтобы они втоптали в землю разбросанное по ней зерно...
Герой нашего рассказа — овца-меринос. Арабы привезли ее в Европу из Северной Африки. Мериносов разводили в Испании; именно они стали в конечном итоге причиной упадка земледелия в этой стране, так как скотоводами были большие господа, которые имели право перегона овечьих отар даже по чужим полям. Естественно, мало кто хотел трудиться над выращиванием хлебов, если их могли вытоптать или потравить соседские овцы.
Испанцы сохраняли монополию поставщиков шерсти для всего мира вплоть до 1760 года; вывоз мериносов был строжайше запрещен. Шерсть была ценным сырьем, ее переработка давала хлеб насущный городам и целым провинциям. В Италии производство шерстяных тканей было повсеместно уважаемым ремеслом. Гений эпохи Возрождения Микеланджело был ткацким подмастерьем.
Свои занятия живописью, которые принесли ему бессмертную славу, он тщательно скрывал от родителей. Ведь не пристало рисовать господскому сыну из знатного рода, который должен был стать почтенным ткачом, но вот сбился с пути...
Ковры, подушки и... саваны
Мериносы попали в Саксонию, Петр Великий привозил баранов этой породы из Пруссии, желая поправить скотоводство на российских пастбищах. Европейские правительства нуждались в шерстяных тканях, чтобы одеть своих чиновников и солдат.
На Востоке почтенная овца стала покровителем искусства: она поставляла сырье для ковров. Житель Востока рождался на ковре, на ковре умирал, для молитвы тоже расстилал свой коврик. Он создал великолепную технику окраски шерсти для тканья ковров и при этом ревностно хранил тайны производства. Фантазия восточных людей создала легенду о летающем ковре, этом воплощении извечной мечты оторваться от земли и парить в пространстве.
Народы, кочующие в степях, имели овец, но не имели древесины. Поэтому они обходились без мебели, зато были обеспечены подушками, набитыми, разумеется, овечьей шерстью.
Первые ковры попали в Европу во времена крестовых походов. Потом европейцы сами научились ковроткачеству, возникли произведения коврового искусства. И, глядя на знаменитые вавельские аррасы, не стоит забывать, что сырье, из которого они сделаны, много веков назад росло на овечьей спине и боках.
Ткацкая промышленность Англии постепенно вышла на первое место. Было даже принято говорить, что благополучие Англии покоится на шерсти. На шерсти покоилось, впрочем, не только благополучие: так, милостью божьей правящий монарх Карл I приказал лорду-канцлеру, председательствующему в палате лордов, восседать на мешке, набитом шерстью. Кстати, и после смерти этот лорд — как и все прочие подданные — не расстался с шерстью, так как король приказал обряжать умерших только в шерстяные саваны.
Шерсть, шерсть! Но откуда взять ее, как покрыть растущие потребности?
Это была не шутка
Впервые делом разведения овец, приспособленных к местным условиям, в Австралии занялся лейтенант Макартур. Этот шотландец приобрел пять овец и трех баранов из тех, что принадлежали другому шотландцу, полковнику Гордону, служившему в Южной Африке. Мериносов потом скрестили с прочими породами, трудолюбивый лейтенант стремился создать животноводческое хозяйство крупного масштаба. В 1800 году губернатор новой английской колонии сообщал в Лондон, что получены хорошие результаты, и все говорит за то, что через несколько лет можно будет доставить на родину некоторое количество австралийской шерсти. Британские промышленники сочли это шуткой. Однако тридцать лет спустя они были уведомлены, что могут рассчитывать на поставку с далекого материка такого количества шерсти, какое только смогут перерабатывать на своих машинах...
Золотое руно АвстралииКогда закончились наполеоновские войны, британская промышленность получила доступ к дешевой саксонской шерсти высокого качества. Тем самым овцеводство, которое с шестнадцатого века обогащало английских землевладельцев, вдруг стало нерентабельным. Однако Саксония недолго пользовалась выгодами от разгрома конкурентов: оказалось, что австралийская шерсть лучше саксонской и что она прекрасно подходит для смешивания с той, которую стригут с английских овец. Парламент утвердил соответствующие инструкции, и вот немецкая шерсть уже обложена пошлиной в шесть раз более высокой, чем австралийская.
Но вернемся снова в Австралию. Целыми днями, а может быть даже неделями, колышутся по бездорожью тяжелые возы. В них запряжены волы, погоняемые кнутами и проклятиями возниц. Упрямство волов, так же как набор ругательств, которыми погонщики призывают поспешать своих рогатых подопечных, вошли в поговорку. Однако волы живут своей жизнью, и сроки поставок, установленные человеком, для них пустой звук. Как упрутся — ничего не поделаешь!
Говорят, что доведенные до крайнего отчаяния погонщики разжигали огонь прямо под брюхом волов, которые внезапно останавливались посреди пустынной дороги и категорически отказывались тянуть воз дальше. Как правило, этот метод давал результаты, но были случаи, когда подобная жестокость обходилась дорого: обожженные волы действительно со всех ног бросались вперед, но сразу же останавливались, да так удачно, что костер оказывался прямо под возом! Можно вообразить себе бессильную ярость возниц, когда драгоценный груз на их глазах обращался в пепел!
Тяжелые времена
Грузом была шерсть. В порту уже ждали корабли, которые привозили с Британских островов в Австралию все, в чем нуждалась молодая колония. От регулярности внутренних перевозок шерсти зависело, будут ли они возвращаться в родные порты отягощенные лишь балластом или все-таки с шерстью. Кроме шерсти и продукции китового промысла, продавать Австралии было тогда нечего.
Поэтому не приходится удивляться, что нетерпеливые купцы выезжали из поселков на резвых скакунах навстречу обозам с шерстью. Они разрезали мешки, выдирали образцы сырья, старались столковаться прямо на месте. Торг продолжался и в городе, за столами, заставленными флягами с ромом, на переполненных постоялых дворах. Скотоводы не торопились снижать цену, которую высчитали за месяцы работы на просторах своих пастбищ. Они знали также, что время — их союзник, что по набережной нетерпеливо расхаживают, покуривая трубки, бородатые господа капитаны, которые ждут не дождутся, когда начнется погрузка.
В далеком Лондоне в кафе Гарравея начинается аукцион. Выставляют шерсть, зажигают свечу. Каждое предложение обсуждается так долго, что сальная свеча успевает сгореть на целый дюйм. В ее мигающем свете решалась судьба благосостояния Австралии. И вот наступило тяжелое время: свеча догорала, а никто из покупателей не предлагал приемлемой цены на товар, привезенный с края света. Консул Соединенных Штатов в Сиднее доносил своему правительству, что внезапное падение спроса на шерсть было вызвано экономической депрессией в Америке. Число заказов на европейские товары резко уменьшилось, британские текстильщики уже не могли сбывать свою продукцию в прежнем объеме и, следовательно, сырье не приобретали.
Австралия переживала трудные дни. Люди падали в голодных обмороках на улицах городов, скотоводы бросали хозяйства, были вынуждены брать ссуды на покупку овец, их дома и земли были заложены и перезаложены по нескольку раз. Вскоре оказалось, что долги оплачивать нечем, овцы, за которых ранее платили по 60 шиллингов за голову, стали оцениваться «оптом»: дюжина — шиллинг! Обозы продавали за бесценок, вспыхивали голодные бунты.
Потом вспомнили, что овцы дают не только шерсть, что из каждой туши можно вытопить сала на 14 шиллингов. Весь Сидней был пропитан удушливым запахом. Строились котлы-гиганты, где вытапливалось сало с трехсот животных сразу. К 1870 году для вытапливания жира ежегодно предназначалось два с половиной миллиона овец.
Фабрики шерсти
Австралия дает третью часть мирового производства шерсти. Среднее австралийское стадо овец насчитывает полторы тысячи голов, но есть хозяйства, имеющие до 203 тысяч овец исключительно мериносовой породы.
Это настоящие фабрики шерсти. На ферме Клейнток пасется 30 тысяч овец. Территория, занимаемая ею, равна по площади государству Люксембург. Овцы сами ищут себе пастбища, постоянно передвигаясь с места на место, так как растительность настолько скудна, что квадратный километр угодий не прокормит больше 10—15 овец. Постройки очень примитивные: лишь изредка можно увидеть возле них грядки с цветами или какие-то украшения. Трудно даже поверить, что иногда в этих небольших бараках из дерева и гофрированной жести живут очень богатые люди.
Богатые и к тому же воинственные, — естественно, когда что-то затрагивает их личные дела. Это болезненно почувствовал на себе сам Большой Билл, или сэр Уильям Гинн, председатель крупной организации производителей шерсти. 29 июня 1963 года он явился в центр овцеводства в Гамильтоне, штат Виктория. Вместе с ним прибыла рекламно-пропагандистская группа этой организации, то есть около двух десятков господ, одетых — разумеется! — во все шерстяное, начиная от носков и кончая широкополыми шляпами.
Недруги и конкуренты
Гамильтонские богатеи явились на собрание, где предстояло обсудить предложение Большого Билла о повышении отчислений на рекламу с доходов крупных овцеводов, тщательно подготовившись к дискуссии. Они захватили с собой гнилые помидоры, бумажные пакеты с мукой и тухлые куриные яйца. Могло быть еще хуже. «Слава богу, что они не привезли яйца эму», — сказал один из очевидцев.
Хозяином зала был Тэд Кенна, который в 1945 году за мужество в боях против японцев на Новой Гвинее получил высшую награду— крест Виктории. На этот раз Кенна оказался под огнем при попытке отобрать у входящих в зал участников собрания транспаранты, обвинявшие Большого Билла в фашизме или... коммунизме! Следует заметить, что сэр Уильям Гинн — крупный помещик штата Квинсленд и очень богатый человек. Словом, стычка военного героя с собственными земляками окончилась полным поражением — его просто выбросили на улицу...
Битых два часа говорил Большой Билл, а слушатели осыпали его градом тухлых яиц и помидоров, лопающимися пакетиками с мукой... Крупные владельцы не хотели платить, они были недовольны человеком, которого сами же выбрали на пост председателя.
Слухи, однако, тревожили умы. В семнадцати странах мира было обследовано положение с производством шерсти. Оказалось, что в одной только Германии предприятия по производству искусственного волокна расходуют на пропаганду своей продукции в десять раз больше средств, чем поставщики шерсти. Правда, в 1963 году Австралия продала Японии огромную партию шерсти, но это вовсе не значит, что сделка прошла без скрипа. Вот почтенный господин Курасико, глава Японского объединения по импорту шерсти, пишет письмо мистеру Роулэнду Смиту, который руководит рекламой мериносовой шерсти в Сиднее. В стране, живущей овечьей шерстью, содержание подобного письма очень скоро становится достоянием газет и телевидения.
А многоуважаемый Курасико наряду с нижайшим заверением в уважении и цветистыми комплиментами покорнейше подмечает: австралийская шерсть плохо сортируется, ее качество все ухудшается. В то время как господа фабриканты из Осаки требуют легкого сырья, Австралия поставляет на японский рынок преимущественно жесткую шерсть, трудную для переработки. Вероятно, овцеводы Австралии предпочитают количество качеству продукции, а поставщики из Южной Африки, мимоходом упоминает Курасико, намного лучше приспособились к потребностям японского рынка.
Таким образом, Большой Билл, в распоряжении которого были десятки миллионов долларов на пропаганду отечественной шерсти, оказался под обстрелом не только гнилых овощей и яиц, но и серьезной критики. Австралийцы задумались: не употребить ли освобождающиеся суммы на улучшение породы овец, на благоустройство ферм? Но это тоже не просто. Кому следует оказать помощь в первую очередь? И будет ли фермер платить за ту помощь, которую получит его сосед?..
У овец много врагов. В Англии за зиму 1946/47 года мороз погубил больше миллиона голов этих животных, муха цеце притаилась на пастбищах Центральной Африки. В Новой Зеландии попугаи, вытесненные человеком из лесов в недоступные горы, пристрастились к мясной пище и вырывают большие куски свежей баранины прямо из спин только что остриженных овец. В Южной Африке павианы нападают на ягнят, вспарывают им брюхо и выедают сферментированное молоко.
Однако овцы продолжают пастись. Во всем мире, и в Австралии тоже. Их владельцы обеспокоены конкуренцией большой химии. Лорд-канцлер может пересесть с мешка с шерстью на канистру с бензином или даже на реторту. Это, конечно, чисто теоретические рассуждения, но мир меняется, и должны меняться символы благосостояния.
Фигаро здесь, Фигаро там
Благодаря энтузиазму и знаниям овцеводов овцы так размножились, что их поголовье сейчас в пятнадцать раз больше, чем население Австралии. Каждая пятая овца на нашей планете пасется на ее пастбищах. Австралийские овцеводы стараются как могут, чтобы фабрики по переработке шерсти не простаивали; от скромных трех фунтов шерсти они дошли сейчас до десяти фунтов, которые каждая овца за одну стрижку кладет на алтарь австралийского экспорта. Овца благородной породы носит такую пышную шубу, что трудно себе представить, как держится этот кудрявый колосс лишь на четырех тоненьких ножках.
Овцеводство очень страдает от колебаний цен на рынке. Падение цен — целая проблема; в принципе можно не стричь овцу до следующего года, но в этом случае снижается качество шерсти, а кроме того, кто знает, сколько будут платить через год?
Шерсть прессуют в кипы весом по 130—140 килограммов — продукт стрижки 30 овец. Очень забавные, остриженные овечки трусцой возвращаются на обширные пастбища. Австралийские овцы никогда не содержатся под крышей, собственно, овцеводство не требует от человека слишком сложных операций, это не трудоемкий процесс, очень подходящий для Австралии, где наемный труд дорог.
...Овец стрижет «shearer», стригаль, этакий овечий парикмахер, мастер над мастерами, артист в своей области. Рекорды стрижки колеблются в пределах одной минуты. Речь идет, разумеется, об электрострижке, вряд ли где-нибудь в Австралии эта операция еще не механизирована.
Пациент бодается, рвется изо всех сил, но «фигаро», придерживая его коленями, плавными движениями снимает шерсть от носа до кончика хвоста. Шерсть худшего качества с брюха и ног откладывается в сторону. Порез требует прекращения стрижки и немедленного ветеринарного вмешательства, так как большие царапины открывают дорогу инфекции.
Хороший профессионал стрижет по 300 овец в день. Это такая тяжелая работа, что в Новой Зеландии здоровый тридцатилетний мужчина умер, остригая 312-ю овцу.
Овечий цирюльник — необычайно важная фигура в австралийской экономике. Еще в прошлом столетии люди этой профессии объединились в профессиональный союз, который дал начало рабочему движению (В 1886 году в штате Виктория У. Спенсом был создан Объединенный союз стригалей. Этот союз тесно сотрудничал в руководстве рабочим движением в Австралии с Ассоциацией шахтеров штата Виктория, созданной в 1874 году. (Прим. пер.).). Работают они артелями, того, кто стрижет свыше трехсот овец в день, зовут на профессиональном языке «броненосцем», а работника, который постоянно стрижет свыше двухсот животных за одну смену, называют «пушкой».
Для этой профессии существуют различные системы труда и оплаты. Есть специалисты, которые летают из штата в штат самолетами, лишь бы истратить на переезды как можно меньше времени. В современной Австралии произошла настоящая революция в области транспортировки этих артелей. Из договоров, которые они заключают с владельцами отар, исключаются устаревшие пункты, например, запрещающие «самцам верблюдов вступать на территорию хозяйств», или пункты, обязующие фермеров устраивать загоны для лошадей, на которых приехала артель стригалей. Зато теперь стригали добиваются, чтобы были гаражи... Ведутся споры об устройстве жилых бараков, а фермеры не хотят вкладывать деньги в постройки, которые пустуют по меньшей мере одиннадцать месяцев в году. Контракты решительно запрещают пить водку в этих помещениях, это грозит крупным штрафом, но не очень хорошо известно, кто должен проводить в жизнь подобное правило. Люди, которые месяцами находятся вдали от дома и работают на износ, конечно, заглядывают в стаканчик.
Ведутся непрерывные споры о том, можно ли стричь овец в период дождей. За стрижку мокрой шерсти полагается добавка в один цент с головы. Между тем работники вообще не хотят стричь мокрую шерсть, утверждая, что это вредно для здоровья. Они приводят длиннейший список болезней, которые возникают от стрижки мокрых овец. Овцеводы указывают на добрых старичков, которые до сих пор еще могут снимать шерсть и с сотни овец ежедневно и которым не докучают никакие болезни, а их темпераменту могли бы позавидовать молодые. Однако остается бесспорным факт, что к профессиональным заболеваниям стригалей можно отнести различные недомогания, вытекающие из постоянной борьбы с темпераментными овцами и вечно наклонного положения во время стрижки животных.
Здесь живут шерстью
Дальнейшие сведения об овцах и шерсти я получил в Чарлвилле, в штате Квинсленд. Здесь живут шерстью, шерсть является единственной темой разговоров, 5 тысяч жителей этого города в сердце материка на реке Уоррего содействуют доставке шерсти с овечьей спины на плечи жителя большого города в далеких краях, за семью морями и семью горами.
Здесь мне стало известно, что власти платят высокие премии за истребление таких врагов овцеводства, как, например, соколы, которые похищают ягнят. Штат Квинсленд платит за предъявление когтей сокола, штат Новый Южный Уэльс — за голову. Охотники, которые живут на границе между ними, сначала отправляются за премией в один штат, везя когти, а потом в другой — демонстрируя голову.
— Кенгуру, — твердит Дон Хадсон из Чарлвилла, пока мы едем в машине на его овцеводческую ферму, — кенгуру — это настоящее бедствие. Австралийцы мечтают о моде на мех кенгуру, который, между прочим, легок, эластичен и мягок.
Вдруг Дон прерывает свои рассуждения, останавливает машину и хватает охотничье ружье. Через пару минут три великолепных кенгуру корчатся в предсмертной агонии... Это даже нельзя назвать охотой. Кенгуру любопытны и никогда не убегают — вплоть до первого выстрела. Убийца даже не выходит из машины: кому нужен убитый кенгуру? Мне приходится упрашивать его, чтобы он добил раненых животных. Хадсон сопротивляется, ему жаль тратить пули, ведь кенгуру и так истечет кровью. Никакие соображения гуманности в счет не идут, ибо кенгуру тоже едят траву, как и овцы... Овцы дают шерсть, а шерсть покупают по всему свету, вы понимаете?..
Золотое руно АвстралииСамый большой загон в мире
На аэродроме в Чарлвилле приземляется небольшой самолет. В течение ближайших недель он будет летать над этой местностью, так как в нынешней кампании против динго надо разбросать миллион отравленных приманок. За пять недель самолет должен будет пролететь около 50 тысяч километров и разбросать отраву вдоль границ самого крупного загона в мире.
Против динго в Австралии построен забор длиною в 6 тысяч миль, который ограждает площадь в миллион квадратных миль. Только на территории Квинсленда этот загон больше, чем Франция и Великобритания, вместе взятые. Но что из того, вздыхают австралийцы, если динго уже проникли по эту сторону забора...
Дикая собака динго — заклятый враг австралийских овец. Создание это уживается в клетке довольно спокойно, но кровожадно на воле. Обычно люди ставят им в вину любовь к баранине, однако австралийцы утверждают, что динго убивают из мести, что будто бы однажды динго за час загрыз 140 овец, оставив их, разумеется, несъеденными. Поэтому динго подлежат уничтожению, а во многих штатах Австралии даже держать динго на привязи считается нарушением закона. Щенята, найденные в логовах, должны быть истреблены без всякой жалости. Ведь мы находимся в Австралии, а там овцы дают шерсть, шерсть продают и т. д. — полная аргументация, какую мы уже приводили выше...
Поэтому нанимают охотников с ружьями и капканами, сбрасывают с самолетов ядовитые приманки, отравляют водопои.
Методы истребления динго приходят и уходят, а динго остаются. Не помогли и датские доги. Их привозили сюда, чтобы они истребили динго. Но кто может постичь тайны женской души? Самочки из далекой Скандинавии завели романы с разбойниками из австралийской глухомани... Забыв о почетном задании, ради которого их привезли из-за моря, они шли в степь по зову сердца... По ночам раздавался вой влюбленных динго, самочки предавали дело и предпочитали личное счастье профессиональному долгу. Правда, необходимо отметить, что и доги-самцы оказались не слишком стойкими перед очарованием рыжих самок динго. И они были счастливы друг с другом и имели много детей... Только эти облагороженные динго еще более хищны, чем чистая порода. Вот и родись тут овцой!
Л. Воляновский, польский писатель
Незаменимая верная кэлпи
И вы никогда не слышали о кэлпи? — недоверчиво переспрашивает Майкл Коу. Мы медленно передвигаемся вдоль кип шерсти, подготовленной для продажи на аукционе в Брисбене.
Его вопрос не возник из «ничего». Мы здесь с восьми утра, и все разговоры идут только о шерсти, обо всем, что связано с ее производством: об овцеводстве, ведущей отрасли хозяйства Австралии, о породах овец, об отличии ферм в увлажненных и в полупустынных зонах.
— Так и не слышали ничего? — снова спрашивает Майкл.
— Известно, что это порода австралийских пастушеских собак. Как и все овчарки, они помогают в работе с овцами.
— Ну, знаете... А вот именно о кэлпи?
— Все, что знал, уже сказал. И тем исчерпал свои познания.
— Хотите, попозже расскажу... Без этих чудо-собак овцы неуправляемы. Представьте, что могут сделать несколько человек с тысячной отарой? Впрочем, отложим разговор до вечера. Пятью минутами тут не обойдешься.
Рабочий день был позади, и в номере гостиницы, подведя итоги закупкам, напоминаю Майклу о его обещании.
— С чего бы начать и как изложить существо дела? — начал он. — Я не бог весть какой рассказчик, но постараюсь изложить все, что сам знаю о кэлпи. Заранее извините мне сухость и краткость. Будь я поэтом — написал бы о кэлпи поэму, но я всего лишь специалист по шерсти.
— Одну минуту, мистер Коу, — сказал я, — возьму блокнот. Я хотел бы успеть записать...
— Родом я из фермерской семьи, — он уселся поудобнее, — а фермеры, знаете, любят поговорить.
Овцеводческие хозяйства у нас — традиционно малолюдны. И фермеры уже полтораста лет используют специальную породу собак — кэлпи. Они весьма способны к обучению и, по-моему, созданы самой природой для работы с овцами. Масть кэлпи весьма разнообразна — черная, рыжая, коричневая, желтоватая, дымчато-пепельная... При перегоне овец с одного пастбища на другое кэлпи разделяют стадо на части, умеют выгнать из его гущи отдельных животных, провожают их на стрижку и обратно в загон. Среди кэлпи есть просто выдающиеся создания, рекордсмены. О них пишут в сельских газетах, журналах. А в Сиднее создано обществе по работе с кэлпи, которое изучает сферу использования этих собак.
Как порода, кэлпи относительно молода. Их прародители вместе с овцами были завезены к нам в прошлом веке из Шотландии. С тех пор эта порода овчарок непрерывно улучшалась в австралийских условиях. В числе «суперсобак» был пес дымчато-пепельной масти по кличке Койл. Он стал героем соревнований в Сиднее еще в 1898 году. В первый день Койл набрал наибольшее количество очков. Но под вечер случилась беда — лапа собаки попала под колесо телеги. Хозяин наложил лубки на перелом. На следующий день Койл отлично выполнил задания второго тура, пробежав на трех ногах дистанцию быстрее всех соперников.
С тех пор демонстрация работы кэлпи с овцами очень популярна на сельских выставках. Широко используются собаки и в научно-исследовательских целях. Сейчас поголовье кэлпи — восемьдесят тысяч. Вот сколько незаменимых помощников у человека. Лучшими, главными качествами этой породы скотоводы считают высокую восприимчивость к дрессировке, привязанность к хозяину, безукоризненное послушание. Немаловажны и ловкость, быстрота, бдительность, неутомимость, безотказность и, если можно сказать так о собаке, любовь к работе. Кэлпи никогда не повредит овце, даже если та не подчиняется. Эти собаки легко переносят резкую перемену погоды, хорошо приспосабливаются к разным климатическим зонам.
Наиболее ярые поклонники даже считают, что один кэлпи заменяет трех человек.
Я вижу, что вы усомнились, сэр? Напомню, что восемьдесят тысяч кэлпи управляются со ста пятьюдесятью — ста шестьюдесятью миллионами овец. Одна кэлпи приходится чуть ли не на две тысячи этих милых животных.
Единственно, что они получают за свой круглосуточный труд — еду. Но кэлпи не прожорливы, едят умеренно. Конечно, за полтора столетия верной собачьей службы человеку кэлпи заслужили ту толику преувеличений, которые бытуют в семейных легендах. Во многих фермерских семьях помнят самые замечательные истории, связанные с собаками, хотя они происходили не вчера, не в прошлом году, а полсотни лет тому назад.
Слышали бы вы, какие доводы приводят спорщики в пользу любимой масти собак! Одни отдают предпочтение коричневому окрасу, другие — черному. Исходя из масти, владельцы делают выводы о развитии мускулов, быстроте бега, выносливости... Используя последние открытия и достижения науки, полемисты строят рассуждения и гипотезы на базе генетических теорий. К сожалению, научные исследования не всегда подтверждают подобные выводы.
Бытует молва, что в течение многих десятилетий кэлпи скрещивались с динго и лисами. Отсюда, мол, и наличие рыжей и дымчато-пепельной масти, различия в росте от 40 до 50 сантиметров, в весе — от 20 до 25 килограммов.
Мне приходилось слышать, что некоторые собаки просто-напросто гипнотизируют овец. Вы, конечно, понимаете, что это тоже не подтверждено научными данными. Но факт остается фактом: кэлпи — отличные овчарки. Во всяком случае, эти собаки после соответствующей подготовки, воспитания выполняют до пятидесяти различных команд, а отдельные рекордсмены — до сотни.
— Ну и ну, — только и мог вставить я. — Однако вы обещали поведать известные лично вам случаи из жизни кэлпи. Вы ведь из фермерской семьи и, говорите, фермерам-то всегда есть что сказать о своих помощниках?
— Ну что же, — ответствовал Коу. — Для начала я просто не хотел вкрапливать собственные впечатления в тот материал, который, надеюсь, вы и так сочтете доказательным. Правда, незаурядные действия наших семейных кэлпи не зарегистрированы в научной литературе. Но это лишь потому, что мы не удосужились известить об этом соответствующие организации,— лукаво заметил Коу.
Случай этот произошел лет тридцать назад. Мне уже шел одиннадцатый год. Взрослые нет-нет да и возвращались к этому случаю или скорее событию. Ведь для масштабов фермы именно событием это и было.
Мы с мамой поехали погостить к ее брату. Ферма дяди находилась в самой глубинке штата Виктория. Для меня это было целое путешествие. Я впервые оказался далеко от родного дома и был переполнен впечатлениями.
На четвертый день, как и всю эту неделю, на ферме стригли овец. Пройдя через руки стригаля и через мойку, овца по узкому дощатому переходу пробегала в загон, где и прибивалась к остриженным овцам-сестрам. Все шло как обычно. Под вечер открывали ворота загона, чтобы перегнать стадо пастись. Часам к четырем закончили стричь последнюю партию. До сумерек стадо должно добраться до пастбища, весьма отдаленного от фермы. Овцы двинулись, с ними пастух верхом на коне и две собаки, Цезарь и Трикси, шоколадной масти, уже немолодые, опытные. В стаде было что-то около четырехсот овец. Жаркий весенний октябрьский день клонился к закату, никто не обратил внимания на потемневшее небо на горизонте. Часа через полтора хлынул ливень, какого, как у нас говорят, не было с прошлого столетия. Дядя, мать и один из стригалей вскочили на лошадей и поскакали вслед за стадом. Они вернулись часа через три. Овец не нашли.
Ливень свирепствовал всю ночь. Конечно, в нынешние времена, особенно горожане, скажут: четыре сотни овец, две собаки, пастух, да еще на коне! Что ж, овцевод не догадался вернуться? Но для нашей семьи было ясно одно: надо искать человека, овец, собак. С погодой там не шутят.
Как потом выяснилось, гроза застигла стадо в распадке между двумя холмами. Выход один — по узкому деревянному мостику через речушку. Быстро надвинулась темнота. Верховой обогнал стадо, чтобы преградить ему путь к мостику. Ливень усиливался, в распадке начала скапливаться вода, и овцы лавиной полезли по склону, но часть их так и рвалась к мостику. Речушка уже переполнилась, и бурный поток захлестывал мостик. Несколько овец, подталкиваемые бегущими сзади, свалились в воду...
Всю ночь исхлестанный ливнем пастух не мог определить, что же со стадом. К рассвету, удивленный, он обнаружил овец на склоне холма, нависающего над рекой. Собаки были на своих местах, не давая подопечным разбегаться, отгоняя от воды. А если бы не кэлпи?
Пастух рассказывал и рассказывал, жалея, что никто не видел, как орудовали собаки под ливнем, в кромешной тьме, как перетаскивали, гнали овец, собирая их, как помогали выбираться из воды. Уверяю вас, при всем воображении мы все вместе не могли отгадать всего, что было на самом деле. И радовались тоже все — если бы кэлпи не были кэлпи, они могли бы бросить стадо, убежать на ферму... Пастух на лошади и то в отчаянье хотел было в темноте удрать из ревущей, затопляемой водой западни.
Вот какие они, кэлпи!
Другой случай произошел на зимних каникулах, когда я уже учился на шерстоведа. Помню как сейчас, в июле я поехал на пастбище. Там находилось восемьсот пятьдесят овец. Пастух заболел, и отец послал меня его заменить — пора было перегонять овец. Я прихватил с собой в машину старого кэлпи Монка и молодого Дюка. Поставил машину в тени сарая у пастбища. Едва выйдя из машины, попал в заросшую травой яму... И вывихнул обе ноги. Падая, к тому же сильно ударился головой о камень в траве. Сколько времени пролежал без сознания — не знаю. Очнулся оттого, что собаки лизали лицо. Ноги болели нестерпимо, невероятно распухли, голова раскалывалась от боли.
Чем яснее становилось мое сознание, тем острее я понимал, что попал, прямо скажем, в затруднительное положение: и я и машина скрыты от дороги сараем. Пытался сесть в машину и запустить мотор. Изнемогая от боли, взобрался на сиденье. И тут обнаружил, что нет ключа. Ползал по траве, ощупывал каждый дюйм. Нет ключа.
Вечерело. Родители знали, что я собирался заночевать у знакомого фермера, с сыном которого мы дружили. Пока не стемнело, я дважды посылал Монка на шоссе с заданием привести кого-нибудь. Он не был обучен этому, степной рабочий пес. И я старался путем совмещения привычных команд внушить ему то, что мне было нужно. Я понимал, что на дороге если кто и появится, то случайно. К тому же какой житель этой глуши захочет понять чужую собаку, да еще и остановиться?
Монк по команде умел найти на нашей ферме отца, мать, нескольких пастухов, моих сестер и братьев. Знал Монк еще и десятка два других команд. Но незнакомого, просто «человека Икс» никогда не искал.
Словом, минут через сорок после первой попытки пес вернулся. Чувствуя себя виноватым в чем-то, он повизгивал, ластился ко мне. После второго набора команд Монк пригнал ко мне двух овец...
Стало совсем холодно, да еще меня знобило от боли. Пытался устроиться в кабине — все болит. Пришлось заползти под машину.
Пока я занимался с Монком, Дюк прижимался ко мне, обогревал. Затем привалился всем телом и Монк. Когда я ворочался, оба кэлпи волновались, тыкались носами в бока, вроде пытались помочь. Я наконец, забылся. Проснулся оттого, что понял: собак рядом нет. Позвал их. Никого. Я забеспокоился, хотя понимал, что кэлпи без команды не оставляют хозяина.
Лежал я под машиной, замерзший, обессиленный. Правда, успокаивал себя: если не вернусь к полудню домой, отец отправится за мной к соседям. Добраться ползком до дороги — больше мили — я пока не пытался, откладывая на крайний случай. И тут услышал лай в два голоса.
Через две-три минуты я увидел колеса подъехавшей автомашины, потом ноги человека...
— Доброе утро, сэр! — закричал я. — Осторожнее, здесь полно ям.
— Вон куда вы спрятались! А я-то думал, чьи это кэлпи? Миль пять-шесть пробежали за машиной, пока я не остановился. Тут один пес уперся лапами в передок машины, а другой так и рвется в кабину. Я и понял: что-то не то. Повернул, поехал следом...
Думаю, что ничего не нужно добавлять о Монке и Дюке. Не правда ли: кэлпи есть кэлпи! — заключил Майкл Коу...
Два месяца спустя рассказы Коу я вспомнил на ферме, в штате Новый Южный Уэллс. Мы отправлялись в поездку по пастбищам, и овцевод, сев за руль битого и поцарапанного «доджа», что-то крикнул. Из пяти-шести кэлпи, лежавших в тени дома, вскочили две черные, с рыжими подпалинами, белогрудые собаки. Первая прыгнула на капот. Вторая оказалась на лошади, на которой уже сидела дочь фермера.
Пастбище... Овцы отбежали и остановились в сотне метров.
После команды фермера кэлпи рванулись к стаду, обходя его с противоположных сторон. Среди овец возникло замешательство. Шарахаясь от кэлпи, они сбились в плотный круг. Самых строптивых собаки легонько покусывали за ноги, наскакивали на них грудью, пугали рычанием, лаем.
Фермер успокоил меня — кэлпи никогда не «испортят» овцы. И в какой бы степени гнева или азарта ни были собаки, они всегда деликатны со своими подопечными. Через две-три минуты, стадо было перед нами. Овцы стояли, положив головы на спины друг другу. Стоило какой-либо из них попытаться выскочить из круга, собака немедленно водворяла ее на место...
Еще раз прозвучала команда. Один из кэлпи вскочил на плотно сбитую отару и по спинам, пробрался к двум животным, которых нужно было отделить от стада. Через несколько минут овцы были погружены в «додж».
Выслушав похвалу в адрес своих помощников, фермер улыбнулся. Тренировал-то собак он! Всем известно: каков хозяин, такова и его собака...
Этот человек не был знаком с Майклом Коу, даже не подозревал о его существовании. Но вновь я услышал уже знакомые слова:
— Кэлпи есть кэлпи, сэр! И этим все сказано.
Брисбен — Москва
Вл. Кудинов
СПАСИБО!