Отец Серафим

Из книги Архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые»

Отец Серафим был для меня самым загадочным человеком в Псково-Печерском монастыре. Происходил он из остзейских баронов. После окончания Тартуского университета в тридцатые годы пришел в монастырь на послушание к старцу Симеону.
Отец Серафим мало общался с людьми. Жил он в пещере, приспособленной под келью, очень сырой и темной. На службе он стоял весь углубленный в молитву, низко склонив голову, изредка, по-особому легко и благоговейно, совершая крестное знамение. И по монастырю отец Серафим проходил всегда такой же сосредоточенный. Нам, послушникам, преступлением казалось отвлечь его. Правда, иногда он сам коротко обращался к нам. Например, возвращаясь в келью с литургии, всегда давал просфору дежурному на монастырской площади. Или как-то один послушник – Саша Швецов – подумывал о том, чтобы оставить монастырь. Отец Серафим неожиданно подошел к нему и топнув ногой строго прикрикнул: «Нет тебе дороги из монастыря!». Сам он, прожив здесь безвыходно 60 лет, говорил: «Я даже помыслом не выходил из обители». В 1945 году его, правда, как немца выводили на расстрел наши солдаты, но потом передумали и не расстреляли.
Вообще, несмотря на свою замкнутость и суровость, он был необычайно добрым, любящим человеком. И его в монастыре все бесконечно почитали и любили. Хотя и относились со страхом, точнее с трепетом, как к человеку, живущему на земле с Богом, как к живому святому.
Помню свое наблюдение тех лет. Я некоторое время был иподьяконом у отца Наместника архимандрита Гавриила и заметил, что когда отец Серафим входил в алтарь, Наместник поспешно поднимался со своего места навстречу ему и приветствовал его с особым почтением. Больше он так не относился ни к кому. Каждое утро, зимой и летом, ровно в четыре часа, отец Серафим выходил из своей пещерной кельи, коротко осматривал монастырь – все ли в порядке – и, возвратившись в келью, растапливал печь, которую из-за пещерной сырости приходилось топить почти круглый год. Думаю, он ощущал себя особым хранителем монастыря, а может это и вправду было ему поручено. Во всяком случае, голос этого немецкого барона, великого монаха-аскета, прозорливого подвижника был всегда решающим в самых сложных решениях, которые приходилось принимать братии монастыря.
Отец Серафим редко говорил какие-то особые поучения. В прихожей его суровой пещерной кельи висели листы с высказываниями из святителя Тихона Задонского, и тот, кто приходил к нему, часто довольствовался этими цитатами или советом отца Серафима: «Побольше читайте святителя Тихона».
Все годы жизни в монастыре отец Серафим во всем довольствовался самым малым. Не только в еде, во сне, в общении с людьми, но и даже, казалось бы, в совсем обычных вещах. Например, в бане он никогда не мылся под душем, ему всегда хватало лишь одной-единственной шайки воды. Когда послушники спросили у него, почему он не использует душ, ведь в нем воды сколько угодно, он буркнул, что под душем мыться, все равно, что шоколад есть.
Как-то, году в 84-м, мне довелось побывать в Дивеево. А тогда это было не так просто как сейчас: поблизости находился закрытый военный город. Старые дивеевские монахини подарили мне частицу камня, на котором молился преподобный Серафим. Вернувшись в Печоры, я решился подойти к отцу Серафиму и подарить ему эту святыню, связанную с его духовным покровителем. Отец Серафим сначала долго стоял молча, а потом спросил:
– Что я могу за это для вас сделать?
Я даже немного опешил.
– Да ничего… – но потом выпалил самое сокровенное: – Помолитесь, чтобы я стал монахом!
Помню, как внимательно посмотрел на меня отец Серафим.
– Для этого нужно главное, – сказал он негромко, – ваше собственное произволение.
О произволении к монашеству он еще раз говорил мне через много лет, совсем при других обстоятельствах. Я тогда был уже в Москве на послушании у владыки Питирима. А отец Серафим доживал последний год своей земной жизни. Он уже, кажется, почти не вставал. Приехав в монастырь, я зашел повидать старца в его пещерную келью. И вдруг он сам завел разговор о монастыре, о нынешнем положении монашества. Это было очень необычно для него и тем более драгоценно. Из этого разговора я запомнил несколько главных мыслей.
Во-первых, отец Серафим говорил о монастыре с огромной, невыразимой любовью, как о величайшем сокровище:
– Вы даже не представляете, что такое – монастырь! Это… жемчужина, это удивительный бриллиант в нашем мире! Только потом вы это оцените и поймете.
Затем он сказал о главной проблемы сегодняшнего монашества:
– Беда нынешних монастырей в том, что люди приходят сюда со слабым произволением.
Только теперь я все больше понимаю, насколько глубоко было это замечание отца Серафима. Жертвенного самоотречения и решимости на монашеский подвиг в нас все меньше. Об этом, наблюдая за молодыми насельниками обители, и болело сердце у отца Серафима.
И наконец он сказал очень важную для меня вещь:
– Время больших монастырей прошло. Теперь будут приносить плод небольшие обители, где игумен будет в состоянии заботиться о духовной жизни братии. Запомните это. Если будете наместником – не берите много братии.
Таков был наш последний разговор в 1989 году. Я тогда был простым послушником, даже не монахом.
Прозорливость отца Серафима не вызывала у меня и моих монастырских друзей никаких сомнений. Сам отец Серафим очень спокойно и даже несколько скептически относился к разговорам о чудесах и прозорливости. Как-то он сказал:
– Вот все говорят, что отец Симеон был чудотворец, прозорливый. А я, сколько с ним жил рядом, – ничего не замечал. Просто хороший монах.
Но я не раз на своей судьбе испытал силу дарований отца Серафима.
Как-то летом 1986 года я проходил мимо кельи старца и увидел, что он собирается сменить лампу в фонаре у себя на крыльце. Я подошел к нему, принес табурет и помог вкрутить лампу. Отец Серафим поблагодарил меня и сказал:
– Одного послушника архиерей забрал в Москву на послушание. Думали, что ненадолго, а он там и остался!
– Ну и что? – спросил я.
– Ну и все! – сказал отец Серафим. Развернулся и ушел в свою келью.
В недоумении и я пошел своей дорогой. Какого послушника? Какой архиерей?..
Через три дня меня вызвал Наместник архимандрит Гавриил. Он сказал, что ему сегодня позвонил из столицы архиепископ Волоколамский Питирим, Председатель Издательского отдела Московского Патриархата. Владыка Питирим узнал, что в Печорском монастыре есть послушник с высшим кинематографическим образованием и обратился с просьбой к отцу наместнику прислать его в Москву: срочно нужны были специалисты, чтобы готовить телевизионную и кино-программу к 1000-летию Крещения Руси, празднование которого намечалось через два года. Послушником, о котором шла речь, был я. Кажется это был самый страшный день в моей жизни. Я умолял отца Гавриила не отправлять меня в Москву, но он уже принял решение:
– Я из-за тебя с Питиримом ссориться не буду! – отрезал он в ответ на все мои мольбы.
Лишь позже я узнал, что возвращение в Москву было еще и давней просьбой моей матушки, которая надеялась отговорить меня от монашества, а отец Гавриил очень жалел ее и ждал повод отправить меня к безутешной родительнице. А жесткие формулировки были в его обычном стиле.
Конечно же, я сразу вспомнил свой последний разговор с отцом Серафимом о послушнике, об архиерее, о Москве и бросился к нему в келью.
– Воля Божия! Не горюйте. Все к лучшему, вы сами это увидите и поймете, – ласково сказал мне старец.
Как же, особенно первое время, было тяжело снова жить в Москве. И тяжело именно потому, что, просыпаясь ночью, я понимал, что поразительный, несравнимый ни с чем мир монастыря – с отцами Серафимами, Иоаннами, Нафанаилами, Мелхиседеками, Александрами – далеко, за сотни километров, а я здесь, в этой Москве, где ничего подобного нет!

О том, как мы уходили в монастырь…
Вообще-то в монастырь мы, в начале восьмидесятых годов, в конце концов не уходили, а сбегали. Думаю, нас считали немножко сумасшедшими. А иногда и не немножко. За нами приезжали несчастные родители, неутешные невесты, разгневанные профессора институтов, в которых мы учились. За одним монахом (а он сбежал, уже выйдя на пенсию и вырастив до совершеннолетия последнего из своих детей) приезжали сыновья и дочери и орали на весь монастырь, что сейчас же увезут папочку домой. Мы его прятали за огромными корзинами в старом каретном сарае. Дети уверяли, что их отец, заслуженный шахтер, выжил из ума. А он просто тридцать лет день и ночь мечтал, когда наконец-то сможет начать подвизаться в монастыре. Мы его прекрасно понимали. Потому что и сами уходили из ставшего для нас бессмысленным мира – искать вдруг открывшегося нам Бога.
Это было почти так же, как раньше мальчишки убегали юнгами на корабли и устремлялись в далекое плавание. Только зов Бога был несравненно сильнее. Преодолеть его не было никаких сил, или, точнее, мы безошибочно чувствовали, что если не откликнемся на него, то безвозвратно потеряем себя. И даже если получим весь остальной мир со всеми его радостями и успехами, он нам будет не нужен и не мил.
Всем нам было страшно жаль, в первую очередь, своих растерянных перед нашей твердостью, ничего не понимающих родителей. Потом, конечно, друзей и подруг, наших любимых институтских профессоров, которые, не жалея времени и сил, приезжали в Печоры «спасать» нас. Нам, и вправду, так становилось их жаль, что мы жизнь готовы были бы за них отдать! Но не монастырь.
Для наших близких все это казалось диким и необъяснимым.
Помню, я уже несколько месяцев жил в монастыре, когда сюда приехал Саша Швецов. Прибыл он в воскресение – единственный в монастыре свободный день на неделе. После чудесной воскресной службы и монастырского обеда мы, молодые послушники, лежали, блаженно растянувшись на кроватях в нашей большой и солнечной послушнической келлии. Вдруг дверь широко отворилась, и на пороге появился высокий паренек, наш ровесник, лет двадцати двух, в «фирменных», как тогда называли, джинсах и дорогущей куртке.
– А вообще мне здесь нравится! Я здесь, пожалуй, останусь! – заявил он нам, даже не поздоровавшись.
«Вот поставят тебя завтра на коровник или канализацию выгребать, тогда посмотрим, останешься ты или нет?» – позевывая, подумал я. Наверное, примерно то же пришло в голову и всем, кто вместе со мной разглядывал эту столичную штучку, залетевшую в древний монастырь.
Саша оказался сыном крупного торгпредского работника, жил с родителями в Пекине, Лондоне и Нью-Йорке и только недавно вернулся в Россию учиться в институте. Бога он узнал с полгода назад. Узнал немногое, но, по-видимому, – самое главное, потому что с того времени стал мучиться от полной бессмысленности всего вокруг и от непрекращающейся неприкаянности, пока не набрел на монастырь. Сразу поняв, что нашел как раз то, что искал, он даже не стал сообщать о своем новом месте обитания родителям. Когда мы упрекнули Александра в жестокости, он сказал, что родители уж точно его не поймут, а батя по-всякому скоро его отыщет. Так и получилось.
Сашин папа приехал в Печоры на черной «Волге» и устроил показательный скандал – с милицией, КГБ, с привлечением школьных друзей и институтских подруг, со всеми привычными для нас инструментами по вызволению из монастыря. Продолжалось это все довольно долго, пока папа с ужасом не убедился, что все напрасно и Сашка не уйдет никуда.
Казначей, отец Нафанаил, пытаясь хоть как-то утешить московского гостя, ласково сказал ему:
– Ну вот, отдадите своего сыночка в жертву Богу. Будет он печерским иеромонахом, еще будете им гордиться…
Я помню, какой дикий вопль огласил тогда весь монастырь:
– Никогда!!!
Это орал Сашкин папа. Он просто еще не знал, что отец Нафанаил был прозорливым, а то бы так не нервничал. Саша, действительно, сейчас иеромонах и единственный из всех нас, бывших тогда, в день его первого приезда в Печоры, в солнечной послушнической келлии, кто остался служить в Псково-Печерском монастыре. А Сашин папа, Александр Михайлович, через десять лет стал работать со мной в Москве в Донском монастыре, а потом и в Сретенском, заведующим книжным складом. На этой церковной должности он и отошел ко Господу, став самым искренним молитвенником и искателем Бога.
(Архимандрит Тихон (Шевкунов), «Несвятые святые», М., 2011,Стр.75-81,147-151).