Он всё увидит, этот мальчик...

В ИЮЛЕ ПРОШЛОГО года мне позвонила и попросила о встрече некто Беатрикс Вуд, англичанка, кинопродюсер. Я, конечно, удивился: что такое? Чем моя скромная и совершенно не киношная особа могла заинтересовать незнакомую мне дочь гордого Альбиона? Однако не ксенофоб же я, согласился на встречу: “Приходите, буду рад.” А удивляться потом пришлось еще больше, и не только мне, но и госпоже Вуд.

На другой день в сопровождении своей помощницы Татьяны англичанка и припожаловала ко мне домой. Тут сразу выяснилось, что продюсер-то она продюсер, но не английской, а финской кинофирмы. Час от часу не легче! Выходит, и финнам есть до меня дело... Но уж вконец я был ошарашен, когда англо-финнка поведала, зачем я им понадобился и чего они от меня хотят. Еще в 1993 году в “Советской России” была напечатана моя статья о Павлике Морозове. И вот оказывается — вы только вообразите! — что они снимают фильм о герое моей давней статьи. Мы хотели бы, сказала Вуд, чтобы вы приняли участие в этом фильме, поделились своими мыслями об этом широко известном в вашей стране подростке. Выходит, не я их, в сущности, интересую, а мой герой. Ну, это немного легче, хотя еще удивительней.

Что ж, я охотно согласился. Моя готовность была тем более твердой, что незадолго до этого в телевизионной передаче “Один на один” известный адвокат Юрий Иванов бросил в лицо Егору Гайдару, имея в виду его предательство имени и всей жизни Аркадия Гайдара, своего знаменитого деда: “Да вы настоящий Павлик Морозов ельцинского помета!” Бросил как бранное слово, как самое тяжкое оскорбление. Я был поражен. Ведь опытнейший юрист, патриот, член коммунистической фракции Госдумы, хотя и не состоит в КПРФ. Помню, как умело в 1992 году он защищал в Конституционном суде компартию Известно и о других достойных делах Иванова на юридическом поприще. Да и этот поединок с Гайдаром дорогого стоит. Как мощно, точно, а главное, пророчески он влупил этому, по-ельцинской табели об уме “очень умному собеседнику”, пришедшему на дуэль с ворохом справок, газетных вырезок и каких-то резолюций: “Да что вы там шуршите бумажками, как таракан! Ваша песенка спета! В новый парламент ни вы лично, ни ваши выборосовцы уже не попадут.” Как в воду глядел! Сильно умный Гайдар с тех пор обходит Охотный ряд за три версты... И вот в устах даже Иванова имя Павлика Морозова — брань...

На другой день Беатрикс — она была молода и обаятельна — пришла уже с режиссером Пекка Лето, с оператором, осветителем и со всей киноаппаратурой. Они ее установили. “Мотор!” — и я начал свой рассказ, заглядывая иногда в текст своей давней статьи:

“Третьего сентября 1932 года тихим утром два мальчика из глухой уральской деревни Герасимовка, братья Павел и Федя отправились в тайгу по клюкву. Они надумали это не сами, их настойчиво уговаривала пойти родная бабка Аксинья. Через три дня, шестого сентября, братьев нашли в лесной чащобе убитыми...”

Беатрикс, которой Татьяна тут же быстро и точно все переводила, удивленно встрепенулась. А я продолжал:

“Участковый инспектор милиции Яков Титов составил акт осмотра трупов: “Морозов Павел лежал от дороги на расстоянии 10 метров, головою в восточную сторону. На голове надет красный мешок. Павлу был нанесен смертельный удар в брюхо. Второй удар нанесен в грудь около сердца, под каковым находились рассыпанные ягоды клюквы. Около Павла стояла одна корзина, другая отброшена в сторону. Рубашка его в двух местах прорвана, на спине кровяное багровое пятно. Цвет волос — русый, лицо белое, глаза голубые, открыты, рот закрыт. В ногах две березы...”

Беатрикс хотела что-то сказать, но ее остановил режиссер Лето.

“Труп Федора Морозова находился в пятнадцати метрах от Павла в болотине и мелком осиннике. Федору был нанесен удар в левый висок палкой, правая щека испачкана кровью. Ножом нанесен смертельный удар в брюхо выше пупка, куда вышли кишки, а также разрезана рука ножом до кости...”

Беатрикс остановила съемку и подошла ко мне. Ее губы мелко дрожали то ли от страшной картины, воссозданной прочитанным текстом, то ли от неведомой мне обиды или недоумения.

— Простите, я не понимаю... Его убили?.. Их убили?.. Кто?..

Я остолбенел:

— Как? Вы снимаете о нем фильм и вам это не известно? Вы не знаете, что Павлика и его младшего брата Федю убили?

В разговор вступила Татьяна. Оказывается, работая над фильмом, съемочная группа уже побывала у нескольких авторов, когда-либо писавших или хотя бы упоминавших о Морозове, и все твердили только одно: “Это невиданный предатель! Он предал собственного отца!”.. О, я знал их, ненавистников Павла, всех наперечет! Впереди, конечно, как всегда, фигуры, подобные бесстыжему журналисту Ю. Альперовичу, “юношескому” писателю В. Амлинскому, телевизионно-газетному интеллектуалу Ф. Бурлацкому, всеохватному историку и литературоведу Н. Эйдельману, педагогу, видите ли, С. Соловейчику. За ними — профессиональный “известинский” правдолюб при любом режиме Ю. Феофанов, критик на все руки Т. Иванова и прочие сванидзы. А дальше, как водится, русские суперпатриоты, до того отягощенные своей любовью к родному народу, что не соображают, с кем они в одной компании, у кого на подхвате, — В. Солоухин, Д. Балашов, С. Куняев...

НЕДАВНО ОДИН из таких суперпатриотов и радетелей русского народа Э. Лимонов, движимый неусыпной заботой о наших детях и внуках, завел в своей газете, скромно названной им “Лимонка”, рубрику “Русской девочке делать жизнь с кого”. Важнейший вопрос! Особенно, как справедливо пишет газета, “в наше время, когда неверность, трусость, предательство стали нормой жизненного поведения миллионов женщин и мужчин”. Так с кого же призывает писатель-патриот “делать жизнь” наших дочерей: с княгини Ольги или Марфы Посадницы? С Марины Расковой или Зои Космодемьянской? Да нет! Они же русские или еще и советские, это для суперпатриотов скучно, пресно. И Лимонов объявляет: русские девочки должны взять за образец для подражания “двух Великих женщин”, возлюбленных “двух гигантов” — Еву Браун, “девушку Гитлера”, и Клару Петаччи, “девушку Муссолини”. Да, да! Ибо именно в этих гигантессах (тут же и большой пленительный портрет будто бы первой из них) “Лимонка” разглядела доселе небывалое сочетание прекраснейших качеств — агрессивность (?), правдивость, правота (?), верность, вера, мужество, чувство истины, честь, стыд, ответственность, преданность, благородство, готовность жертвовать собой ради порядка, строя и т. п. Какой большой и ароматый букет!

Не знаю, как Муссолини, а Гитлер говорил так: “Умному человеку следовало бы иметь глупую и примитивную женщину. Вообразите, если у меня была бы женщина, которая вмешивалась бы в мои дела!” (Энциклопедия Третьего рейха. М., 1996, с. 89). Надо полагать, Браун вполне соответствовала этому идеалу подруги, о чем свидетельствует та же энциклопедия: “Она с удовольствием занималась спортом, увлекалась плаванием, гимнастикой, лыжами и скалолазанием. Необычайно любила танцы, которыми занималась профессионально. Ева Браун мало интересовалась политикой, предпочитая спорт, чтение романов и кинофильмы. “Кстати, ни о какой агрессивности, если не считать агрессивностью несколько попыток самоубийства, речи нет. Наоборот, говорится, что Браун была “сдержанная”, даже застенчивая”, более того, “неизменно держалась в тени, отгородившись стеной молчания”.

Создается впечатление, что “Лимонка” просто не знает, о ком пишет. Да и портрет-то помещен вовсе не Евы Браун, а неизвестно кого, возможно, Старовойтовой в молодости или возлюбленной самого Лимонова. Автор статьи, не долго думая, сконструировал из ярких кубиков образ и пытается подогнать под него конкрентную личность. И образ, как видим, если убрать загадочную здесь бабскую агрессивность, поистине идеальный. А из этого, естественно, следует, что у таких распрекрасных дам возлюбленные не могли оказаться живодерами и убийцами миллионов, а были, конечно же, гигантами мужества, великанами чести, колоссами благородства, титанами чувства истины.

Странно, что газета не призвала наших девушек “делать жизнь” еще и с Магды Квант, преданной супруги Геббельса. Ведь она в своей “верности порядку” далеко превзошла и Еву, и Клару: не только, как те, отравилась вместе с мужем, но еще и собственноручно отправила на тот свет шестерых своих детей, которым грозила опасность из фашистского порядка оказаться в порядке человеческом. Не исключено, что в одном из ближайших номеров “Лимонки” появится призыв к нашим девушкам взять за образец и эту ведьму... Да, и до такого сифилитического патриотизма могут дойти умы, размягченные горбачевско-ельцинским плюрализмом.

Статьи о Еве и Кларе не подписаны. Кто же автор? Возможно, свет на это проливает следующее обстоятельство. Когда Ева Браун явилась в Берлин и припожаловала в фюрербункер, то Гитлер, уверяет газета, воскликнул: “Я горжусь мадемуазель Браун!” С чего бы это оголтелый немецкий расист в столь торжественный момент заговорил вдруг на языке презренных французов и вместо “фройляйн” брякнул “мадемуазель”? Не есть ли это свидетельство того, что статейку смастачил сам французский Лимонов?

Пожалуй, призывы “Лимонки” покруче даже статьи Юрия Мухина в его “Дуэли” о Гитлере как о “гении организации масс”. Завидуй, Геббельс!.. Маркс, уверяет красный, как помидор, Мухин, писал бред, Энгельс — вздор, Ленин — чепуху, а Гитлер — гений. Ну правильно. Дело жизни Гитлера была война. А война, как известно, это прежде всего мастерство организации — экономики, вооруженных сил, тех самых “масс”. И Гитлер сумел достичь здесь такой степени мастерства, что оказался в Париже и под Москвой. Однако нашлись мастера порасторопней, в результате чего Гитлеру пришлось срочно заняться организацией своего самоубийства. Будем справедливы: здесь он сумел-таки достичь гениального мастерства и абсолютной надежности: сперва для проверки яда отравил любимую собаку, потом принял яд сам и, наконец, пустил пулю в свой гениальный лоб...

— Мотор!

Я продолжал:

“На первом допросе арестованный по подозрению молодой мужик Данила показал: “Кулуканов несколько раз уговаривал меня убить Павла, однако не было подходящего момента. Третьего сентября я зашел к нему и сказал, что братья ушли по ягоды. Кулуканов сказал: “Я давно договорился с Сергеем обо всем, но ему одному ничего не сделать. Возьми деньги, а когда прикончим Павла, я дам тебе золота две пригоршни”. После этого мы с дедом Сергеем решили идти в лес. Мы знали, какой дорогой Павел ходит с болота домой, и пошли ему навстречу. Ребята ничего не подозревали, подошли близко, и тогда дед внезапно ударил Павла ножом. Павел вскрикнул: “Беги, Федя!..”

Я кинулся за Федором, схватил его, дед подбежал и нанес ему несколько ударов. Убил обоих дед при моей помощи. Сделали мы это по наущению Кулуканова.”

Беатрикс подняла руку, съемка остановилась.

— Надо объяснить, — глухим, странным голосом сказала она, — кто эти люди.

Я согласно кивнул и продолжал:

“Дед Сергей внес важные поправки в показания Данилы. Признал, что замысел убийства принадлежит именно ему, так как “Павел вывел из терпения, не давал проходу, укорял за то, что он содержатель конфискованных кулацких вещей”. Но при этом заявил, однако, что “сам братьев не убивал. Только держал Федора. Зарезал же ребят внук Данила”. Тот вынужден был подтвердить эти показания и добавил некоторые подробности: “Павел не шевелился, но дед вытряхнул ягоды из мешка и сказал: “Надо надеть ему мешок на голову, а то очнется и домой приползет”. Потом я стащил Павла с тропы на правую сторону, а дед стащил Федора на левую. Федю мы убили только затем, чтобы нас не выдал. Он плакал, просил не убивать, но мы не пожалели...”

Раздался стук. Кто-то уронил на пол что-то твердое. Я взглянул на Беатрикс. Бледная, она недвижно сидела в кресле, стиснув пальцы.

“Кто же они, эти два человека, молодой и старый, с такой беспощадной жестокостью убившие двух мальчиков? Нет, это не беглые каторжники, не бродяги-душегубы, а односельчане убитых. Больше того, старик приходился не только своему сообщнику по убийству, но и обеим жертвам родным дедом, а Данила был их двоюродным старшим братом. И надо добавить, что бабка Аксинья, жена деда Сергея, знала о замысле убийц, одобряла его и сама не раз говорила внуку Даниле: “Да убей ты этого сопливого коммуниста!” Потому в то роковое утро она как соучастница так настойчиво и выпроваживала внучат в тайгу. Вот каковы были эти люди, против которых в глухой, пробуждавшейся к новой жизни деревне восстал одинокий отрок-правдолюб. И после этого его, а не их клеймят как предателя, преступившего через узы родства и крови!..”

Я попросил остановиться, чтобы промочить горло, и когда выходил в кухню за стаканом воды, услышал, как режиссер Лето сказал: “Да это просто шекспировский клубок страстей и злодеев!” Через минуту я вернулся с отпитым стаканом воды.

”Павел... Павлик Морозов... “Цвет волос русый, лицо белое, глаза голубые, открыты. В ногах две березы”... Пожалуй, нет в нашем советском прошлом другой фигуры, которая так часто и так яростно поносилась бы ныне питомцами горбачевско-яковлевского “нового мышления” и тем самым так резко и глубоко высвечивала бы всю их подлинную духовную суть. Они говорят и пишут о нем с такой злобой, ненавистью и уверенностью в своей правоте, словно не его, нежного отрока вместе с малолетним братом, предали лютой смерти здоровенные мужики, а он, вооружившись ножом, зарезал в лесу немощного старца да еще разбогател на этом или сделал карьеру. Кое-кого из этих горбачевско-яковлевских питомцев я уже перечислил. Накал их ненависти и страстной жажды опорочить несчастную жертву кровавой трагедии классовой борьбы просто изумляет”.

— Вы упоминаете Горбачева, — воспользовавшись моей паузой, прервала меня Беактрикс. — Я не понимаю. Как вы к нему относитесь? У нас в Англии, в Финляндии, да и во всем мире, им так восхищаются. Он же дал свободу, гласность. Мне говорили русские друзья, что теперь у вас издается Кафка...

Мне совсем не хотелось уклоняться от темы, и я был краток:

— Наверняка больше всего им восхищаются в США. Еще бы! Это такой предатель, каких не видывал белый свет за всю историю: он предал силам зла не только свою партию, социализм, страну, союзников, — он предал цивилизацию, эпоху, надежду всего рода людского на справедливость. Нет другого человека, которого наш народ так презирал бы и ненавидел, как его. А Кафку и на Западе признали только лет десять спустя после его смерти. И у нас он издается уж лет 35...”

Беатрикс все это слушала, изумленно раскрыв большие серые глаза. Но она была человеком дела, которому дорого время, и не стала расспрашивать дальше. А я тогда еще не знал, что это болезненное ничтожество еще и выставит свою кандидатуру в президенты, а получив 1 процент голосов, займется телерекламой итальянской пиццы...

“Взять упоминавшегося Альперовича, который напакостил в полную меру своих сил на родине и укатил в США.

В 1981 году из московской молодежной газеты, в которой он работал, написал письмо Ларисе Павловне Исаковой, учительнице убитого, с просьбой ответить на множество вопросов и прислать свою фотографию того времени. Надо, мол, для большой публикации, которую готовлю. Старушка, привыкшая верить людям, а уж особенно тем, которые работают в газетах, тщательно выполнила просьбу. Однако публикация не появилась, ибо то, что она написала, никак не укладывалось в схему замысла литературного прохвоста, больше того, решительно опровергало сей замысел. Тогда Лариса Павловна стала добиваться, чтобы он хотя бы вернул фотографию, дорогую память о молодости, и тут вдруг обнаружилось нечто такое, чему старая учительница долго не могла поверить: журналист втирался к ней в доверие под чужим именем — И. М. Ачильдиева, своего коллеги по редакции! Зачем? Да ясно — грязные дела удобнее проворачивать в маске порядочных людей.

Примерно в то же время не поленился Альперович-Ачильдиев еще и поехать в Алупку к Татьяне Семеновне, матери Павла (она умерла в 1983 году). И вот представьте себе эту картину и этого человека: к восьмидесятилетней старушке в маленький городок является столичный журналист с диктофоном и ласковым голосом задает ей множество ловко сформулированных вопросов, является с единственной целью — убить еще раз ее давным-давно убитого сына. А та — простая русская душа — разве может помыслить что-нибудь дурное? Она, радуясь гостю, говорит, не заботясь о формулировках, и мысли у нее нет, что слова ее могут быть вывернуты наизнанку, а в пасквиле под названием “Вознесение Павлика Морозова” будет сказано для достоверности: “Я встречался с матерью моего героя”. Уходя, он целует сухонькие беспомощные руки, вынянчившие пятерых детей, из которых к тому времени четвертых уже схоронила, руки, за всю жизнь не знавшие ни дня покоя. “Храни вас Бог в дороге”, — говорит старушка на прощание. И гость с низким поклоном исчезает. Он спешит в Москву, ему не терпится устроить за письменным столом пиршество гробокопателя...

Альперович (кроме украденного второго имени у него было и третье — красивый русский псевдоним Дружников) задумал еще доказать, что убили подростков-братьев не дед Сергей и брат Данила, а некто Карташев и Потупчик. Жаль, говорит, что уже умерли, а то бы я посадил их на скамью подсудимых. Как так? Ведь было следствие, показания многочисленных свидетелей, суд, наконец, было признание самих подсудимых. Все так, не отрицает Альперович-Ачильдиев-Дружников, но те двое, кого осудили, его не интересуют, ибо они — простые крестьяне, а эти — коммунисты. Да еще Карташев — “уполномоченный ОГПУ”. И вот, мол, убийством хотели спровоцировать массовые репрессии в деревне... Правда, материалов следствия и суда Альперович в руках не держал. Таким людям некогда копаться в архивах, как три года копалась в них Вероника Кононенко, написавшая обстоятельное исследование об этой трагедии. Альперовичам лишь бы побыстрей слепить статейку или книжонку позабористей. А когда иные из них, как Солженицын или Радзинский, обращаются к документам, то бесстыдно препарируют их в соответствии со своими целями. Альперович же строил свое доказательство исключительно по наитию “нового мышления”, согласно которому не было в истории людей, ужаснее коммунистов, и не существовало страны, омерзительнее Советского Союза.

Но тут-то и появилась откуда-то неугомонная журналистка Кононенко и разыскала не только все судебные материалы дела, но и самого Спиридона Никитича Карташова, оказавшегося, вопреки надеждам и расчетам Альперовича, отнюдь не вымершим коммунистом. Нашла эта дотошная Вероника и Алексея — последнего из семьи Морозовых, младшего брата Павла”.

БЕАТРИКС РАДОСТНО ВСПЛЕСНУЛА РУКАМИ, ее большие серые глаза сияли, а когда оператор по какой-то технической необходимости тут же сделал паузу в съемке, она изумленно воскликнула:

— Все оказались живы — и мать, и учительница, и Карташов!

— Ничего удивительного, — ответил я. — Во-первых, все они в дни трагедии были весьма молоды. А во-вторых, не забывайте, что до ельцинско-черномырдинских реформ средняя продолжительность жизни была в стране 72 года у мужчин и 76 лет у женщин. Теперь же большинство мужчин не доживают даже до пенсии.

— А вот вы упомянули о Солженицыне, — неуверенно сказала англичанка, — ведь он всемирно известен, нобелевский лауреат...

У меня не было желания распространяться об этом, и я опять ответил кратко:

— Этот нобелиат получил то, что давно заслужил: полное безразличие читателей и оголтелые восторги Радзинского. Больше того, его книги стали предметом насмешек и даже глумления. В последнее время этим занялся, видимо, не отдавая себе отчета в производимом эффекте, весьма известный у нас телехохмач Хазанов. Вот, говорит, однажды Ростропович прислал Солженицыну раков и пиво, и это толкнуло писателя на создание великого, бессмертного романа “Раковый корпус”. А как была написана книга “Ленин в Цюрихе”? Да очень просто! Однажды картавящий Ростропович, видите ли, напомнил писателю картавящего Ленина, и он бросился к письменному столу. Что же касается многомиллионотиражного трактата Солженицына “Как нам обустроить Россию”, то он зародился на даче у того же Ростроповича в размышлениях о том, как Александр Исаевич обустроил бы эту дачу, если бы она принадлежала ему...

— Это в России называется юмор? — спросила соотечественница Свифта, Бернарда Шоу и Ивлина Во.

— Да, таков у нас теперь юмор. И другого юмора не понимают и не заслуживают ни президент, ни премьер, ни министр культуры. Они сами на уровне таких особенно известных юмористов и сатириков, как Хазанов и Жванецкий, Петросян и Задорнов. Этот последний не так давно огласил по телевидению примерно такую шуточку: “В стране катастрофически падает количество изнасилований. Что стало с нашими мужчинами? Я их не узнаю...“ И Ельцин, Черномырдин, Лужков, даже новый министр обороны, портативный ельцинский маршалок Сергеев, заходятся, изнемогают в хохоте. Пошляки потешают пошляков. Такова сегодняшняя Россия.

Впервые голос подал оператор:

— Хотел бы я посмотреть на этого юмориста, если бы число изнасилований возросло за счет его жены или дочери.

— А ведь я знал его отца, Николая Задорнова. Прекрасный был человек и писатель. Познакомились в Коктебеле. Позже он даже рецензировал одну мою книгу для издательства “Современник”. Знал по Коктебелю и мать, ее звали, кажется, Софья Абрамовна или Павловна. Разве мог предвидеть честный русский писатель, что плодом его брака окажется юморист такого пошиба... За особые заслуги в щекотании пузатых пошляков Ельцин бесплатно предоставил Задорнову четырехкомнатную квартиру с двумя сортирами в “президентском доме” на Осенней улице, где сам имеет весь шестой этаж...

— Мотор!

“Альперович, зачислив Карташова в чекисты, объявив, что именно он убил Павлика Морозова с целью вызвать массовые репрессии, высылку местных кулаков, разумеется, врал. Карташов чекистом никогда не был, и никаких репрессий не последовало. Арестовали по подозрению в убийстве всего шестерых человек, двое из которых вскоре были отпущены. Не состоялась и “массовая высылка кулаков” из деревни, чем запоздало стращал обличитель. Алексей Морозов свидетельствует: “ У нас из богатеев никто не пострадал, да и высылать было некуда — и так медвежий угол. Высылали к нам”...

Когда спрашиваешь этих писателей, историков, педагогов, как же так, за что вы люто ненавидите Павла, ведь не он же убил, а его убили, то они, бледнея от гордого негодования, отвечают, например, голосом Соломона Соловейчика: “Он нанес удар в завязи нравственности. Под анестезией жалости к убитым в сердца детей, читавших о них, вливали жуткую вакцину против совести”. Какие слова! Завязь... Анестезия... Вакцина. Но позвольте, вакцина вроде бы средство против чумы, холеры, оспы. Разве совесть стоит тут в одном ряду?

Тогда они отвечают голосом Владимира Амлинского: “Павел Морозов — это не символ стойкости, классовой сознательности, а символ узаконенного предательства”. Как это не символ стойкости, если ему то и дело грозили расправой, не раз избивали так, что он попадал в больницу, пытались утопить, а он стоял на своем! Кто-нибудь из вас, твердокаменные, пронес свои убеждения сквозь такой кошмар, получил за свои взгляды хотя бы одну затрещину?..

Тогда они отвечают голосом известного ветерана правдолюбия Юрия Феофанова: “Меня заставляли молиться на Павлика!” Кто заставлял? Побойся Бога, старая кикимора! Это от предрасположенности зависит. Есть люди и органы печати, которые не в силах не молиться хоть на кого-нибудь. Да и лучше уж молиться на убиенного отрока, чем на грабителя Гайдара, предавшего деда, или на Чубайса, именуемого “вором в законе”.

Тогда отвечают хором: “Он совершил преступление, которое неизмеримо тяжелее любого убийства!” Но разве смерть не искупает любую вину хотя бы через шестьдесят лет? Ведь вы все время твердите ныне о милосердии, сострадании, на устах у вас то Божье имя, то имя Искупителя... Но что же все-таки он совершил? И они отвечают: “Он выступил против родного отца!”

Допустим. Вы так бурно и долго негодуете, словно это единственный доселе невиданный случай не только в нашей, но и во всей истории рода людского. Словно ничего подобного вы не встречали в мировой литературе от Эврипида и Гоголя, у которых родители убивают своих детей, до Шолохова. В “Тихом Доне” сыновья убивают своего отца за то, что он изнасиловал их сестру, свою дочь Аксинью... История рода человеческого, увы, трагична, и тяжко бремя страстей человеческих.

Но ведь Павел-то не убил отца, того всего лишь на несколько лет лишили свободы, и произошло это отнюдь не в результате личных усилий сына — показания против подсудимого давали многие. Может, Трофим, отец Павла, председатель сельсовета, был ангелом во плоти и пострадал несправедливо? Вот что сказал о нем, даже спустя почти шестьдесят лет, другой его сын — Алексей: “Я про отца старался плохо не говорить. Меня вынудили, чтобы брата от позора спасти. О мертвых плохо говорить — грех”. И все-таки: “Привезли ссыльных поселенцев осенью тридцатого года. Вы думаете, отец их жалел? Ничуть. Он мать нашу, сыновей своих не жалел, не то что чужих. Любил одного себя да водку. И с переселенцев за бланки с печатью три шкуры сдирал. Последнее ему отдавали: деньги, сало, мясо...” За торговлю этими бланками Трофима и посадили, вместе с пятью другими председателями сельсоветов, промышлявшими в округе тем же. Однако нам твердят: “Павел изменил кровным родственным узам, самым святым на свете. Он предал отца! Донос — это всегда донос, а уж на отца!..”

Но вот я беру свежайший номерок еженедельника “Аргументы и факты” и читаю письмо, присланное недавно одной девушкой: “Вы, наверное, подумаете, что я сумасшедшая, ведь я хочу убить своего отца... У моей матери трое детей. Когда я родилась, отца посадили за изнасилование, и моей матери пришлось воспитывать нас одной на 60 рублей в месяц да еще посылать передачи. Когда я была маленькая, очень хотела, чтобы отец вернулся, но вот это произошло, и наши мучения начались. Он пил, пил много, бил нас и мать, а когда был трезвым, его издевательства принимали еще более изощренную форму. Он то спускал на меня собак, то начинал говорить такое, что просто стыдно повторить, а когда я повзрослела, пытался изнасиловать... Вчера в два часа ночи отец ворвался ко мне с ножом, стал бить и кричать, чтобы я пошла с ним. Я упиралась, звала на помощь, но мать тоже боялась подойти, ведь у него в руках был нож. Наконец, на крик вышла соседка и пригрозила, что вызовет милицию. Это было последней каплей. Если он сегодня напьется, он будет в моих руках. Пусть ценой собственной жизни, но я отомщу за свои и мамины страдания. Он сам сделал из меня врага”.

Вот такое письмо наших распрекрасных демократических дней в многомиллионную газету... Что же молчите вы, многомудрые педагоги и вельмигласная критикесса Татьяна Иванова из “Огонька”, и матерый правдолюб Феофанов из “Известий”? Почему не слышно ваших вселенских воплей: “Дочь предала отца! Донос! Измена священным узам крови!” А если девушка выполнит свою страшную угрозу, повернется ли у вас язык осудить ее и объявить чудовищем, страшнее Павлика?..

В КАМЕРЕ КОНЧИЛАСЬ ПЛЕНКА, и оператор почему-то слишком долго менял ее на новую при гробовом молчании всех присутствующих. Тишину нарушил только глоток, который Беатрикс сделала из стакана воды...

- Мотор!

“Жизнь Павла Морозова мало отличалась от жизни этой девушки эпохи Горбачева-Ельцина, а кое в чем была и пострашнее. Этот нынешний скот угодил в тюрьму за изнасилование, а жена собирала ему передачи. А тот скот бросил молодую жену с четырьмя детьми и на глазах всей деревни начал жить с другой. Городские интеллектуалы Амлинский да Бурлацкий, возросшие на асфальте, могут не понимать во всей полноте, что это такое для русской деревни шестьдесят лет тому назад, но Солоухин, выросший в такой деревне, или Балашов должны бы ясно представлять себе картину со всей обстоятельностью. Ведь здесь такой срам, что хоть в омут. Но, может быть, еще страшнее другое: как прокормить пять едоков двумя женскими руками? И начали эти едоки “ходить в куски”, как говорят на Урале, то бишь побираться.

Алексей Морозов рассказывает: “История Павлика — это трагедия семьи, которую отец растоптал и предал”. Да, именно так: не сын предал отца, а отец предал всю большую семью, и в том числе старшего сына. И сделал он это задолго до того, как Павел хоть что-то предпринял против него.

Но в чем же все-таки конкретно состоял поступок Павла? Может быть, послал письмо на Лубянку? Или приехал в Москву и выступил на собрании в ЦДЛ, требуя выслать отца за границу и лишить советского гражданства, как это сделали в отношении некоторых своих собратьев кое-кто из писателей, нынешних разоблачителей убиенного? Или, наконец, обратился в местные органы ОГПУ?

По одной из журналистской версии, Павел пришел в сельсовет и рассказал о проделках своего отца приехавшему из райкома партии уполномоченному по хлебозаготовкам Кучину. Это крайне сомнительно, ибо, во-первых, в сельсовете он всегда мог напороться на отца, бывшего там председателем; во-вторых, при чем здесь уполномоченный по хлебозаготовкам? По другой журналистской версии, Павел никуда не ходил, а, наоборот, к ним в избу сам зашел уполномоченный и случайно увидел оброненную Трофимом справку, а Павел сказал, что отец такими справками торгует, но фамилия уполномоченного была не Кучин, а Дымов. По третьей версии, принадлежавшей уже не приезжим журналистам, а Л. П. Исаковой, учительнице Павла, в деревне вообще не появлялись представители райкома с такими фамилиями, а был уполномоченный, имевший запоминающуюся фамилию Толстый. Однако в материалах дела нет никаких показаний уполномоченных. Есть показания участкового инспектора милиции Я. Т. Битова. Гораздо вероятнее, что Павел, пожелай он сообщить властям о каких-то непорядках, обратился бы именно к нему. Но в показаниях Битова нет ни слова о том, что Павел говорил ему хоть что-нибудь об отце.

Но допустим на минуту самый неблагоприятный для Павла вариант: он пришел в сельсовет и сообщил приезжему человеку о злоупотреблениях отца. Но ведь, в отличие от зрелых мужей, многоопытных писателей, требовавших, например, в 1958 году лишить гражданства своего собрата, которого они называли предателем, малограмотный тринадцатилетний мальчик ничего, кроме своей таежной глухой Герасимовки, не знавший, конечно же, не способен был предвидеть все последствия. Тем более, что на дворе стоял только 1931 год, и он, опять же в отличие от помянутых выше московских писателей, не мог учесть ничем не заменимый опыт тридцать седьмого года, которым располагали те.

Наиболее вероятным будет предположить, что Павел хотел только припугнуть отца, надеялся, что приезжий дядя всего лишь задаст тому хорошую взбучку, он образумится и вернется в семью. При всем драматизме сложившейся в доме обстановки, при всей горечи и боли, что отец причинил семье, мечта о возвращении отца могла жить в сердце мальчика и двигать его поступками. Помните, что пишет девушка, отец которой сидел в тюрьме за гнуснейшее дело: “Когда я была маленькой, очень хотела, чтобы отец вернулся”. Кто докажет, что шестьдесят лет назад детские сердца были устроены иначе.

Однако напомним, никаких доказательств, что Павел сказал о служебном корыстном жульничестве отца работнику райкома или милиции, нет. И нет ни слова о доносе в материалах как суда над Трофимом Морозовым с его подельниками по обвинению их в торговле справками, так и суда над убийцами братьев, — ни в показаниях подсудимых и свидетелей, ни в других приобщенных документах.

А есть заявления такого рода: “Сергей Морозов был сердит на внука, ругал его за то, что он давал показания против отца на суде”... “На суде сын Трофима Морозова, Павел, подтвердил, что видел в доме чужие вещи”... “Мой свекор ненавидел нас с Павликом за то, что он на суде дал показания против Трофима...” и т. д.

Да, именно так: дал на суде показания против отца, а точнее сказать, по причине малолетства, будучи допрошен в присутствии матери и учительницы, Павел лишь подтвердил то, что в качестве свидетельницы показала мать. И никак иначе он поступить не мог. Надо думать, что, как это водится всегда, его предупредили, и он знал об ответственности за ложные показания. И вот мать уже дала правдивые показания. Значит, если Павел захотел бы выгородить родимого негодяя, то, во-первых, он скорее всего был бы легко уличен в неправде, а главное, ему пришлось бы выбирать между ненавистным отцом и любимой матерью, которую он ложными показаниями мог поставить под удар. Синклит сердцеведов ныне твердит: вот и должен был во имя отца-страдальца поставить под удар мать! Слава Богу, мальчик поступил по-своему: встал на сторону несчастной, опозоренной отцом матери. В этом весь его грех. Судите его, сердцеведы!..”

МНОГО, ОЧЕНЬ МНОГО наговорили и написали ненавистники Павла Морозова, и все — ложь. Но однажды вырвалось все-таки словцо правды. Владимир Амлинский заявил в “Литературной газете”: “Он глубоко опасен!” Святая правда. Да, он был крайне опасен, и притом не только для жуликоватого богача Арсения Кулуканова, которого принародно клеймил за то, что тот украл 16 пудов общественного хлеба; не только для Ефрема Шатракова, которому советовал сдать припрятанное ружье; не только для хитрого, прижимистого деда, которого стыдил за то, что он прячет ворованное и всегда старается поживиться за чужой счет; не только для отца, которого обличал и за махинации с фальшивыми справками, и за то, что как председатель сельсовета он во всем потакал богачам... Не только для этих односельчан да родственников был опасен Павел, но и для всех подобных личностей в округе. Его старая учительница Лариса Ивановна Исакова, у которой в тридцать седьмом расстреляли ни в чем не повинного первого мужа, а в сорок первом погиб на фронте второй, русская женщина поразительной душевной чистоты и стойкости, поднявшая на свою учительскую зарплату шестерых детей, говорит о своем ученике Павле: “Светлый он был человек. Хотел, чтобы никто чужую судьбу не заедал, за счет другого не наживался. За это его и убили”.

А после смерти, когда его история стала известна, он стал опасен для многих во всей стране. Для кое-кого он глубоко опасен и сейчас. Ну как же не опасен, допустим, для Горбачева, всю жизнь озабоченного только своей шкурой, если Павел с открытой грудью шел в бой за других; как не опасен для Ельцина, который всю жизнь лгал и будет лгать до могилы, если Павел просто не способен был солгать; как не опасен для какого-нибудь Марка Захарова, который при первом же шорохе сбежал из партии, да еще устроил мерзкое зрелище сожжения своего партбилета на глазах миллионов телезрителей, а Павел, тринадцатилетний деревенский мальчишка, в ответ на угрозу дремучего деда “бить до тех пор, пока не выпишешься из пионеров”, бросил ему в лицо: “Убивай хоть сейчас, не выпишусь!”.. Он опасен для всех названных и не названных здесь своих гонителей и клеветников: от еврея Соловейчика до русской Ивановой, от нестарого Альперовича до древнего Феофанова, от здравствующего Бурлацкого до покойного Амлинского...

Мой друг и сослуживец по журналу “Дружба народов” Ярослав Смеляков в стихотворении “Судья” писал о юном солдате, павшем в боях за Родину:

Если правда будет время,
Когда людей на Страшный Суд
Из всех земель с грехами всеми
Трикратно трубы призовут, —
Предстанет за столом судейским
Не Бог с туманной бородой,
А паренек красноармейский
Пред потрясенною толпой.
Он все увидит, этот мальчик,
И ни иоты не простит,
Но лесть — от правды,
Боль — от фальши
И гнев — от злобы отличит...

Мне кажется, что в этих строках, где мешаются атеизм и вера, больше правды и жажды справедливости, чем в ином псалме. Эти стихи и о нем — о Павле Морозове. За деланными гримасами боли и гневными воплями своих хулителей он ясно видит фальшь и злобу...

“Цвет волос — русый, лицо — белое, глаза — голубые, открыты. В ногах две березы...” Нашим юношам и девушкам “делать жизнь с кого”, Лимонов? С Павлика Морозова.

...Хотите верьте, хотите — нет: два особенно злобных его ненавистника умерли, это произошло в разные годы, но в обоих случаях — в день убийства Павлика и Феди.

Тот, кто не верит этому, вероятно, усомнится и в том, чем я хочу завершить статью. 7 января, в Рождество, около 11 часов вечера, когда я был занят некоторыми уточнениями в тексте, уже отданном накануне в редакцию, вдруг раздался междугородный звонок. Париж! И мой добрый приятель сообщает: по французскому телевидению показывают фильм о Павлике Морозове. Вот на экране ты, Бушин, а теперь Федор Бурлацкий лепечет... Герасимовка... памятник Павлику...

Мистика? Промысел Божий? Простая случайность? Все возможно! Но уж это совпадение могут подтвердить с одной стороны, все парижане, с другой — сотрудники “Завтра”.

Я не знаю, конечно, что за фильм получился у студии KinoFinlandia и у ее сотрудников, но я верил всю жизнь и верю до сих пор, что женщину с такими глазами, как у Беатрикс, могут обмануть, но сама она никогда не сделает зла, не скажет неправды.

Владимир Бушин