О прекрасном... по просьбам трудящихся))))). Страница 46 из 72

Михаил Врубель. Видение пророка Иезекииля. 1906

«Видение пророка Иезекииля» одно из самых сложных и загадочных произведений Врубеля. Весь лист испещрен многочисленными, наслаивающимися друг на друга изображениями ликов, глаз, крыльев.
Традиционно это объясняется тем, что слепнущий художник, словно, ощупью наносил их. Такая перенасыщенность листа таинственно проступающими и тут же исчезающими в хаосе штрихов изображениями создает почти физическое ощущение движущейся, звучащей, «одухотворенной» среды.
Может быть, она происходит из стремления Врубеля скрупулезно следовать тексту Библии: «И я узнал, что это Херувимы. У каждого по четыре лица, и у каждого по четыре крыла, И под крыльями их подобия рук человеческих», «И все тело их, и спина их, и руки их, и крылья их, и колеса кругом были полны очей» (Книга пророка Иезекииля, 10).

В.Я. Брюсов, посещавший художника в клинике во время работы над «Видением пророка Иезекииля», вспоминал: «По поводу «Видения пророка Иезекииля» Врубель долго объяснял мне, что до сих пор все неверно понимали то место Библии, где это видение описано. Врубелю нередко читали на ночь Библию, и он был изумлен, заметив, что обычное понимание видения - неправильно, не соответствует прямым словам Библии. Тогда я не удосужился проверить это замечание, а теперь мне уже не хочется делать это: я предпочитаю верить Врубелю на слово».

«Перед тем, что Врубель и ему подобные, приоткрывают перед человечеством раз в столетие я умею лишь трепетать. Тех миров, которые видели они, мы не видим» (А.А. Блок).

Последняя картина Врубеля.

Портрет В.Я. Брюсова. 1906. Уголь, сангина, мел. Не окончен.

Из воспоминаний В.Я. Брюсова:
Лечебница доктора Усольцева состояла из двух скромных деревенских домиков, расположенных в небольшом парке, в пустынном переулке, около Зыкова. Была еще зима, везде лежал снег, кругом было безлюдно. Внутри дома оказались простенькие комнаты, со стенами без обоев, с рыночной мебелью, не впечатления «больницы», но все же было неуютно и не живо. <…>
Вот отворилась дверь, и вошел Врубель. Вошел неверной, тяжелой походкой, как бы волоча ноги. Правду сказать, я ужаснулся, увидя Врубеля. Это был хилый, больной человек, в грязной измятой рубашке. У него было красноватое лицо; глаза - как у хищной птицы; торчащие волосы вместо бороды. Первое впечатление: сумасшедший!
После обычных приветствий он спросил меня:
- Это вас я должен писать? И стал рассматривать меня по-особенному, по-художнически, пристально, почти проникновенно. Сразу выражение его лица изменилось. Сквозь безумие проглянул гений. <…>

Следующий раз я привез Врубелю от Н. П. Рябушинского ящик с цветными карандашами. Полотно уже было заготовлено, и Врубель тотчас же приступил к работе.<…>
Врубель сразу начал набрасывать углем портрет, безо всяких подготовительных этюдов. В жизни во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство. Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость. Линии, проводимые им, были безошибочны. Творческая сила пережила в нем все. Человек умирал, разрушался, мастер - продолжал жить.
В течение первого сеанса начальный набросок был закончен. Я очень жалею, что никто не догадался тогда же снять фотографию с этого черного рисунка. Он был едва ли не замечательнее по силе исполнения, по экспрессии лица, по сходству, чем позднейший портрет, раскрашенный цветными карандашами.

Во второй сеанс Врубель стер половину нарисованного лица и начал рисовать почти сначала. <…>
Во время сеанса Врубель говорил мало; во время отдыха, напротив, разговаривал очень охотно. В речи он по-прежнему часто путался, переходил от одного предмета к другому по чисто случайным, словесным ассоциациям; но когда разговор касался вопросов искусства, как бы преображался. <…>
Первые дни я не замечал резких проявлений душевного расстройства в Врубеле. Между прочим, он интересовался моими стихами, просил принести ему мои книги и на другой день говорил о стихотворениях, которые ему прочли накануне (слабость глаз не позволяла ему читать самому), - говорил умно, делая тонкие критические замечания. Он показывал мне свои новые начатые картины: «Путники, идущие в Эммаус» и «Видение пророка Иезекииля».Сказать, между прочим, они тогда были уже в том виде, в каком остались и теперь, так что мой портрет был самой последней работой, над которой трудился Врубель. <…>
Работая над портретом, обдуманно «иллюминируя» лицо портрета цветными карандашами, Врубель неожиданно начинал говорить о тех голосах, которые преследуют его. Впрочем, ему случалось добавлять:
- Да, может быть, это все галлюцинация.<…>

Очень мучила Врубеля мысль о том, что он дурно, грешно прожил свою жизнь, и что, в наказание за то, против его воли, в его картинах оказываются непристойные сцены. Особенно беспокоился он за недавно им законченную «Жемчужину».

- Вы ее видели? - спрашивал он меня. - Не заметили в ней ничего?
- Прекрасная картина, Михаил Александрович, - ответил я. - Одна из лучших ваших вещей.
- Нет, - беспокоился Врубель, - там, знаете, одна фигура так прислонена к другой... я ничего такого не думал... Это получилось само собой... Непременно надо будет переделать... И потом, несколько понизив голос, он добавил, но так, что нельзя было различить, говорит ли в нем безумие или истинная вера:
- Это - он (Врубель разумел Дьявола), он делает с моими картинами. Ему дана власть за то, что я, не будучи достоин, писал богоматерь и Христа. Он все мои картины исказил...

Все это мешало Врубелю работать над моим портретом, работать медленно, упорно, но с уверенностью и с какой-то методичностью. С каждым днем портрет оживал под его карандашами. Передо мной стоял я сам со скрещенными руками, и минутами мне казалось, что я смотрю в зеркало. В той атмосфере безумия, которая была разлита вокруг, право, мне не трудно было по временам терять различие, где я подлинный: тот, который позирует и сейчас уедет, вернется в жизнь, или другой, на полотне, который останется вместе с безумным и гениальным художником. Несомненно, была пора, когда неоконченный портрет был гораздо замечательнее того, что мы видим теперь. Он был и более похож и более выразителен. Продолжая работать, Врубель много испортил в своем последнем произведении.<…>

Приехав, кажется, на третий сеанс, после возвращения из Петербурга, я готов был всплеснуть руками, взглянув на портрет. Первоначально портрет был написан на темном фоне. Этим объясняются, между прочим, и темные краски, положенные на лицо. За головой было что-то вроде куста сирени, и из его темной зелени и темно-лиловых цветов лицо выступало отчетливо и казалось живым.
И вот утром, в день моего приезда, Врубель взял тряпку и, по каким-то своим соображениям, смыл весь фон, весь этот гениально набросанный, но еще не сделанный куст сирени. Попутно, при нечаянном движении руки, тряпка отмыла и часть головы. На грязно-сиреневом фоне, получившемся от воды и смытых красок, выступало каким-то черным пятном обезображенное лицо. Те краски щек, глаз, волос, которые были совершенно уместны при темном фоне, оказались немыслимыми при фоне светлом. Мне казалось, что я превращен в арапа.
- Зачем вы это сделали? - с отчаянием спросил я. Врубель объяснил мне, что он напишет новый фон, что сирень не идет ко мне, что он сделает что-нибудь символическое, что будет отвечать моему характеру. Но я ясно видел, что новая работа уже не под силу художнику.<…>

Он достал откуда-то фотографию с какой-то фрески эпохи Возрождения, изображающей свадьбу Психеи и Амура. Эту композицию он задумал перенести в фон портрета:
- Мы напишем сзади свадьбу Псиши и Амура, - говорил он, с удовольствием повторяя слово «Псиша».
Действительно, он начал делать контуры, перерисовывая на полотно фотографию. Когда фон заполнился несколькими чертами, неприятное впечатление от темных красок, которыми было нарисовано лицо, несколько смягчилось, но не вполне. Во всяком случае, портрет не достигал и половины той художественной силы, какая была в нем раньше.
Скоро, однако, стало ясно, что работать Врубель уже не может. Рука начала изменять ему, дрожала. Но что было хуже всего: ему начало изменять и зрение. <…>
После этого я приезжал к Врубелю еще два раза. Он пытался продолжать портрет, но каждый раз оказывалось, что это сверх его сил. Портрет остался неоконченным, с отрезанной частью головы, без надлежащего фона, с бессвязными штрихами вместо задней картины: свадьбы Псиши и Амура. Когда выяснилось, что Врубель не может работать, Н. П. Рябушинский портрет увез к себе. Еще у Врубеля видел портрет С. П. Дягилев и советовал не трогать его более.
- Это и так совершенно, - говорил он.
Но я знал, чем портрет был и чем он мог бы быть. У нас остался только намек на гениальное произведение. Портрет был выставлен в Москве, в Петербурге и в Париже; теперь находится в собрании Н. П. Рябушинского. После этого портрета мне других не нужно. И я часто говорю, полушутя, что стараюсь остаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем.

В одном из последних писем жене Врубель писал: «Милая моя Надюша, драгоценность моя бесценная, фиалка моя, роза моя Ширазская, ни йоты не возьму назад из моего письма, я раб твой, что подумаешь только, сделаю, я неспособен и несколько часов провести в разлуке с тобой».
Жена лечащего врача В. А. Усольцева писала ей 31 марта 1905 года: «Любовь к Вам проходит красной нитью через все разговоры».

«Они мне все чирикают: чуть жив, чуть жив!» — делился Врубель с Надюшей, которая ничем уже не могла ему помочь, как бы ни старалась. Он стал часами простаивать полуодетым у открытой форточки — и, видимо, сознательно. Слушал воробьев. Последние четыре года для художника — годы больничной тишины, темноты и ощущения руки жены в своей руке.

«Он шел к концу с полным спокойствием, сказав как-то, что через месяц его легкие будут как решето. В последний, сознательный день, перед агонией, он особенно тщательно привел себя в порядок (сам причесался, вымылся с одеколоном), горячо поцеловал с благодарностью руки жены и сестры, и больше уже они с ним не беседовали: он мог только коротко отвечать на вопросы, и раз только ночью, придя в себя, сказал, обращаясь к человеку, который ухаживал за ним: «Николай, довольно уже мне лежать здесь - поедем в Академию», - вспоминала Анна Александровна, сестра художника...

1 апреля 1910 года Михаила Александровича не стало.

Воспоминания E.И. Ге. Последние годы жизни Врубеля:
«Надя пришла ко мне и предлагала погулять за городом. Она рассказывала, что теперь каждый день бывает у мужа, что был консилиум, и профессор сказал, что теперь процесс в легком уже закончился, но Надю беспокоит, что Миша как-то руками разводит; в народе это называется "убирается". Мы вышли уже в переднюю, вдруг является С. и говорит, что Анна Александровна просит Надю в лечебницу; я, конечно, не отпустила Надю одну, поехала с ней. Лечебница Бари, в которой жил Михаил Александрович, перестраивается, дома ломают, во дворе рабочие, дух разрушения, доски, пыль. Звонить и стучать приходится долго, так как ключ не в двери, а в кармане заведующей, и только она может открыть. Но, конечно, в такие минуты и секунды кажутся часами. Но у двери через стекло мы видели, как проходили многие люди, и так странно казалось, что они и не смотрят даже, это больные, вероятно. Комната Михаила Александровича небольшая, в нижнем этаже.

Все кончилось всего минут за 10 до нашего появления. Анна Александровна говорит, что, по-видимому, умирая, он не страдал, агонии не было, он стал все реже дышать, закрыл глаза, потом дыхания больше не было слышно. Лицо спокойно, очень худ, опять моложав, мало морщин, волосы не поседели, только борода выросла и волосы длинные и мягкие, и важность и серьезность смерти. Надя и Анна Александровна, конечно, уже не хотели отходить от него. Служитель закрыл окно, двери и приступил к обмыванию и одеванию покойного. Надя говорит, что обнаженный Михаил Александрович очень похож на своего Иоанна Крестителя…»

Речь над могилой держал только один человек — поэт Александр Блок:
«Незаметно протекла среди нас жизнь и болезнь гениального художника. Для мира остались дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у Вечности. Для немногих — странные рассказы о земных видениях Врубеля. Для тесного кружка людей — маленькое восковое лицо в гробу с натруженным лбом и плотно сжатыми губами. Как недлинен мост в будущее! Еще несколько десятков лет — и память ослабеет: останутся только творения, да легенда, еще при жизни художника сложившаяся.
Врубель жил просто, как все мы живем; при всей страсти к событиям, в мире ему не хватало событий; и события перенеслись во внутренний мир… Нить жизни Врубеля мы потеряли вовсе не тогда, когда он «сошел с ума», но гораздо раньше: когда он создавал мечту своей жизни — Демона.
Врубель пришел с лицом безумным, но блаженным. Он — вестник; весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова — символы наших времен:
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь. Художник обезумел, его затопила ночь искусства, потом — ночь смерти. Он шел, потому что «звуки небес» не забываются. Это он написал однажды голову неслыханной красоты; может быть, ту, которая не удалась в «Тайной Вечере» Леонардо…»

Быть может, Александр Блок был единственным, кто при жизни полностью принял врубелевский мир:
«Возвращаясь в своих созданиях постоянно к „Демону“, он лишь выдавал тайну своей миссии. Он сам был демон, падший прекрасный ангел, для которого мир был бесконечной радостью и бесконечным мучением… Он оставил нам своих Демонов, как заклинателей против лилового зла, против ночи. Перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают человечеству раз в столетие, я умею лишь трепетать. Тех миров, которые видели они, мы не видим».

Игорь Северянин
Врубелю

Так тихо – долго шла жизнь на убыль
В душе, исканьем обворованной…
Так странно тихо растаял Врубель,
Так безнадежно очарованный…
Ему фиалки струили дымки
Лица, трагически безликого…
Душа впитала все невидимки,
Дрожа в преддверии великого…
Но дерзновенье слепило кисти,
А кисть дразнила дерзновенное
Он тихо таял, - он золотистей
Пылал душою вдохновенною…
Цветов побольше на крышку гроба:
В гробу – венчанье!.. Отныне оба –
Мечта и кисть – в немой гармонии,
Как лейтмотив больной симфонии.
(Апрель 1910 год)

Александра Шарапова пишет:

Мне сложно представить постер картины Врубеля в моём доме.

х
Саш, ну не все искусство для красивой картиночки на стену. Большинство совсем наоборот
У Врубеля и задача была другая.
Опять же люди разные. Я бы постер того американского художника ... как его... Дункана не повесила, а вот лежат у меня Дюреровские иллюстрации к Апокалипсису, так их бы я с удовольствием повесила.

Я как-то в юности в доме совсем старенькой одинокой женщины видела несколько списков картин Врубеля (кто-то из её детей рисовал). Как мне понравилось!!! В доме всё так чистенько, уютно – подзоры, накидки, салфеточки, бабушка в фартучке и беленьком платочке. День такой солнечный был, на стенах солнечные блики и такие яркие картины…
После этого несколько лет прошло, в жизни моей очень сложный период был, даже вспоминать страшно. Приду в зал Врубеля, смотрю на слезу на щеке демона. Ну, не то чтобы легче становилось, а как-то мне это сил придавало. Это как сейчас, когда устаю болеть, смотрю рисунки Геннадия Доброва.
А картину Врубеля я бы в своём доме повесила, что-нибудь из цветов, и даже несколько.