О прекрасном... по просьбам трудящихся))))). Страница 41 из 72

И. Б. Кустодиева.
"Дорогие воспоминания"
Я помню отца еще молодым, необычайно подвижным, элегантным, веселым, ласковым. Всегда он готов пошалить, поиграть с нами, детьми. Роста он среднего, немного выше мамы. Русые, очень мягкие, негустые волосы, небольшая бородка, усы. Глаза светло-карие, с коричневыми крапинками. Взгляд острый — он очень дальнозоркий. Подчас это мешает ему работать. («Я вижу каждый листок на дереве»,— говорит он.) У него необычайно красивые руки — белые, с длинными пальцами — и очень красивые ногти. Большой палец левой руки немного кривой: в детстве в Астрахани колесом колодца искалечило ему палец.

Когда он стоит за мольбертом, на нем светло-коричневый вельветовый пиджак, а когда лепит — полотняная серая блуза. У него привычка — рисуя акварелью, встряхнуть сначала кисточку, а потом, облизывая губами, придать ей нужную форму. А мама сердится, боится, что краски могут быть ядовитые...

Мама как-то рассказывала, что, когда они познакомились, папа говорил по-астрахански, с упором на а, я: часы, пятно. В усадьбе Высоково Костромской губернии, где они познакомились, писались шутливые стихи, в которых папу поддразнивали за это. Старушки Грек, обожавшие свою воспитанницу, говорили с ужасом: «Боже мой, неужели наша Юленька выйдет замуж за этого художника из провинции? Ведь сколько прекрасных, блестящих партий у нее есть!» Но Юленька пренебрегла этими «партиями»…

Папа много раз писал и рисовал членов семьи Поленовых, их желтый с зеленой крышей дом. Так, например, широко известен «Портрет семьи Поленовых», изумительный по сходству, глубине образов и живописному мастерству. Написанный в 1905 году, он не получил в России признания. Однако на выставке за границей «Портрет семьи Поленовых», удостоенный золотой медали, был сразу же приобретен для венского Бельведера. Когда картина эта «ушла» за границу с таким почетом, у нас хватились, но было уже поздно. Очень хорош выполненный в 1903 году углем портрет Б. К. Поленова. Его дочь Наталья Борисовна позировала для одной из «Купальщиц».

В 1905 году папа приобрел у Поленова участок в две с половиной десятины земли, где начал строить дачу — «Терем». Весной этого года он жил у Поленовых, следя за постройкой. Соскучился и выписал туда жену с сыном Кирой. Там, в так называемой «Камере» — маленьком домике в саду, где когда-то отец Б. К. Поленова, мировой судья, принимал по делам народ, я и родилась. Есть рисунок отца, запечатлевший меня через четыре часа после появления на свет. Что-то красное, кривое, запеленутое как голубец. В следующем году — тоже в саду Поленовых — он написал большой портрет мамы, держащей меня на руках. Эта картина известна под названием «Сирень». С тех пор до последних дней жизни отца я служила ему моделью.

"Дорогие воспоминания"
В 1907 году в «Тереме» написан и мой портрет с собакой Шумкой (находится в Куйбышевском художественном музее). Шумка жил там постоянно, сопровождал папу на охоту. Когда писался этот портрет, Шумку привязывали ремнями к стульям и он, сидя в этой позе, спал. А мне мама до хрипоты читала сказки. (Шумку потом зимой съели волки; мы долго о нем вспоминали и горевали о его печальном конце...) На следующий год отец написал меня на окне своей мастерской в «Тереме» («Японская кукла»).

Кроме Кирилла и меня, у наших родителей был еще сын Игорь — черненький, с огромными синими глазами. Папа писал с него образ Христа для иконы. Игорь сидит у мамы на руках — мама, в виде богоматери, очень похожа, но ее синие, как всегда грустные глаза на иконе еще больше. Висел у нас и портрет Игоря в темно-красном платьице, написанный темперой на картоне и законченный уже после его смерти: одиннадцати месяцев от роду Игорь заболел инфекционным менингитом и умер. С его смертью в черных волосах мамы появилась первая седая прядь...

Дом наш всегда был полон собак и кошек. Папа внимательно следил за их «личной жизнью», любил наблюдать за ними, с удивительным мастерством имитировал их повадки, искренне радовался каждому проявлению их «ума». Мне всегда казалось, что в этом он был похож на А. П. Чехова — тот и другой «уважали» животных и изображали их в своих произведениях как равноправных «членов общества». Ведь непременными персонажами кустодиевских «провинций», «весен», «праздников» рядом с любимой березой были всегда непородистые, простенькие собачонки, коты и стая птиц. А сколько раз отец рисовал и писал столь типичную для волжского пейзажа белую с черными пятнами корову! И я хорошо помню его улыбку, когда он рисовал для гравюры «Ярмарка» петухов, куриц и свинью...

В 1911 году папа лечился в клинике доктора Ролье в Лейзене (Швейцария)…
нам, детям, не нравилась природа Швейцарии: даже дорога в горы была «возделана», все искусственное, устроенное. По траве нигде ходить нельзя, в парках — платные стулья... Нет! Нет! Только в «Терем», только там рай и приволье! Бегай сколько хочешь босиком по траве! Купаться можно в нашем ручейке, за цветником под горой или в речках Медозе и Яхрусте. Скорее домой, на пароход, на Волгу, где так громко и протяжно звучат гудки, пахнет смолой, дегтем... Так весело стоять на корме парохода и бросать куски булки чайкам, тучами вьющимся над нами. А как вкусна стерляжья уха и гурьевская каша, о которых мечтаешь всю зиму и которые обязательно закажут для нас родители на пароходе! Радуга, двойная, перекинулась с одного берега Волги на другой. Все кругом родное, милое. А закаты! «Смотрите на небо — какая красота!»— восхищенно говорит папа...

"Дорогие воспоминания"
1917 год. Февральская революция. Толпы народа, радостно, шумно. Мы в школу не ходим, так как на улице стрельба. На Введенской церкви — пулеметы. Стащили с церкви городового. Папа сидит у окна, смотрит в бинокль. Мама поминутно выбегает на улицу за листовками, газетами. Все радостные, поздравляют друг друга: «Ура! Революция! Царя сбросили! Вся власть народу!» Я позирую папе. В красной матроске, синей юбке, волосы распущены. Ставлю вазу с цветами на шкаф карельской березы. Позировать трудно: руки, поднятые вверх, устают, шея болит. Но папе нужно — значит, буду терпеть! В перерывах торчу у окна. «Сиди, сиди у окна, — говорит папа. — Пусть видят, что и у нас в окне красное». Тогда же из окна мастерской он написал этюд к картине «27 февраля 1917 года»…

С осени 1918 года начался в Петрограде голод. Скудные пайки, отсутствуют вода, дрова. Мама ломом разбирает с другими жильцами стены деревянных домов, а мы, дети, помогаем таскать бревна, пилим, носим в четвертый этаж в бельевых корзинах. У нас живет домработница Аннушка, медлительная, из Ярославля. Папа много раз ее рисовал — и для «Купчихи с зеркалом» и для «Купчихи с зонтиком» (сзади идет мальчик, несет сахарную голову).

Мы с братом помним, что вскоре после Октябрьской революции папа получил предложение Реввоенсовета нарисовать эскиз формы для красноармейцев. Он сделал несколько вариантов, выдвинув, в частности, идею шлема, подражающего старинному русскому. Эскизы были отосланы в Москву, но ответа он не получил. А когда красноармейцы начали ходить в шлемах, папа говорил: «Ведь это моя идея, но кто-то ее использовал, а я остался ни при чем!..»

Даже в годы голода и разрухи наши родители старались как можно больше дать нам, молодежи, возможности повеселиться, потанцевать в праздники, семейные торжества. Мама приготавливала из черных сухарей и клюквы подобие коврижки. У нас гости — конечно, Маруся и Митя Шостаковичи, товарищи брата, Добужинские. Мы танцуем, показываем шарады в лицах, наряжаемся. Митя играет нам танцы, импровизирует. Папа с нами вместе придумывает смешные шарады, хохочет, изображает оракула — предсказывает всем судьбу, одну нелепее другой, разыгрывает с нами «фанты». Как весело, как радостно...

"Дорогие воспоминания"
У нас дома говорили: сегодня папин день (морозный), или — папина осень, папин закат. Папина модель — полная русская женщина с милым, открытым лицом. Однажды мама нашла ему модель для картины «Купчиха за чаем» (находится в Русском музее). Эта «модель» жила двумя этажами выше нас — Галя Адеркас; она позировала охотно и очень гордилась этим…
В 1920 году он писал мой портрет — в профиль, в ярко-синем платье, с яблоками на блюде. Смеялся: «Есть портрет Лавинии, дочери Тициана, с яблоками, а теперь — Путя Борисовна, дочь Кустодиева, с яблоками!» (Путя — его определение для полной, дебелой женщины.)…
Летом 1922 года папа и я жили в санатории Сестрорецкого курорта…
Как-то сидим с ним в парке, около моря; он пишет этюд. Подошли какие-то две девицы. Некрасивые, тощие. Стали они критиковать: «Не так пишете, по старинке. Вы видите только вперед, а теперь это никому не нужно, отжило». Стали учить, как надо писать, чтобы видеть и справа и слева и даже через себя, назад. Обе оказались ученицами модного тогда К. Малевича — «неосупрематиста», как его тогда называли. Показали и свои «произведения» — мазки одной краской в разные стороны. Папа выслушал их, а потом, как всегда, добродушно иронизируя, сказал: «Спасибо за урок, милые барышни, но мне вас жаль! Сколько прекрасного вы не видите в жизни. Уж очень много смотрите направо, налево, вбок и назад. А впереди, главного не видите!»

Бывали мы и на пляже; разглядывая там «нэпманш», он потешался над их уродливыми телесами, над бесстыдством, с которым они обнажались, а потом, тоже при всех, одевались, демонстрируя все детали своего туалета. Не нравилось папе там: «Ну, что тут за природа? — говорил он. — Сосны торчат, как карандаши, и из-за каждой сосны — нос! Ни одной нашей березки. До чего хочется в нашу, кинешемскую рощу! Эх, „Терем", „Терем"!»

"Дорогие воспоминания"
Осенью 1923 года, после отдыха в Крыму, папа поехал в Москву показаться немецкому профессору Фёрстеру, ученику Оппенгейма… Вырезали опухоль (доброкачественную) величиной с грецкий орех…
Папа вернулся домой. Когда его внесли в квартиру, я спросила о здоровье. «Отлично, отлично!» — ответил он, весь светясь радостью, глядя на стены мастерской, на свои творения. И снова работал, работал, не жалуясь на страшные боли в высыхающей правой руке, на мучительные судороги в ногах. Лежа в кровати, он сам не мог даже повернуться!
Вечер. Втроем садимся пить чай в папиной мастерской за маленьким столиком. Тепло, уютно. Мама, папа и я. Папа шутит: «Как хорошо! Наконец-то мы одни, гостей нет, можно спокойно посидеть и выпить чаю!» Звонок — приехали сразу трое. Папа весело смеется. Каждый день, а уж вечером особенно, у нас народ. Папа любил людей, радовался им, его интересовали даже мои гости — мальчишки и девчонки, приходившие из школы. «Покажи, покажи своих гостей!» — требовал он. Нет, я не помню, чтобы он на кого-нибудь или на что-нибудь серьезно сердился. Ко всем событиям он обычно относился с юмором…
Последние три года его борода начала седеть, и он сбрил ее, оставив усы. «Что ты кокетничаешь?» — шутила мама, любившая его бороду. «Нельзя, нельзя, — отвечал он. — К нам ходит молодежь, бывают хорошенькие барышни, а борода поседела, это меня старит». Он всегда был в безукоризненно белом воротничке, красивом галстуке и очень следил за собой, особенно при гостях…
Папа всегда любил писать полных. Я угодила ему, выросла «в его вкусе». А.Н. Бенуа шутил: «Ирина постаралась — точь-в-точь знала, что нужно Борису Михайловичу для модели!» И я много позировала — стоя, сидя, лежа; не только для портретов, но и для персонажей картин, обложек, гравюр, иллюстраций. Как-то В. Д. Замирайло прислал ему натурщицу Лелю, маленькую, худенькую. Папа порисовал ее, заплатил хорошо, а потом сказал: «Нет, не буду больше, уж очень она постная. Ну-ка, Путя, попозируй ты!» Для «Русской Венеры» я стояла, держа в руках линейку, так как веник достали не сразу. Мы оба очень смеялись — причем линейка? Распускала волосы, выходила после ванны — для картины нужно было тело, разгоряченное после мытья. Для «Купчихи с зеркалом» служила горничной, «подавая шубу» — на самом же деле держа папин лисий плед, которым ему покрывали ноги.

Иногда устанешь сидеть, обмякнешь, он говорит: «Ну-ка, приободрись», — и опять выпрямишься и позируешь. Я любила позировать и всегда это делала охотно, даже в детстве. Последние годы вечно ему нужна была то рука, то голова, позировала я то сидя, то стоя в платке. Позировала часто и обнаженной, например для гравюры «Купальщица».

"Дорогие воспоминания"
В 1926 году папа написал мой последний портрет в синем платье с обнаженным левым плечом. «В новой манере», — сказал он. Портрет очень интересен по освещению. Я его храню. Тогда же он написал мою подругу Е. И. Александрову, лежащую обнаженной на кушетке, скрестив руки над головой. Очень хотел написать рядом меня, одетую, сидя. Но я, ревнуя, что он пишет не меня, отказалась позировать. Эта вещь так и не была закончена... В последний год ему очень хотелось нарисовать мой портрет пастелью. «Непременно пастелью, овальный портрет, обнаженные шея, плечи и руки!» — говорил он, но, к сожалению, этот свой замысел осуществить не успел…
Последние два года у него почти совсем высохла кисть правой руки, он не мог уже работать без муштабеля. Как-то он показал мне руку: «Смотри, как запали мускулы, совсем высохла...» Сколько невыразимой муки было в этих словах и сколько мужества и терпения! Но и в эти трудные годы он стойко и мужественно переносил лишения — нехватку во всем, холод и, несмотря на болезнь, работал ежедневно, ежечасно, создавая картины для народа, «для всех», как он любил говорить…
26 мая я весь день сидела с ним. «Подержи мне руки», — попросил он. Я взяла его руки. Смотрела на ладони, на «линию жизни» и сравнивала ее со своей. Он смотрел куда-то вдаль, каким-то отсутствующим взглядом, несколько раз просил пить — пил морс. Часов в шесть я должна была уйти в театр, смотреть в гастролирующем у нас Камерном театре «Адриенну Лекуврер» с Алисой Коонен. Папа слабым движением руки погладил меня по голове: «Иди, конечно, развлекись. Потом расскажешь. До свидания!.. — и долго, долго смотрел на меня — Иди, моя девочка!»

Поздно вечером возвращалась я домой. Поднялась в четвертый этаж, отперла дверь своим ключом — в передней стоит мама. Тихо плачет. «Мама, ты что плачешь?» — спрашиваю, начиная снимать пальто. Она молчит. «Папа умер», — говорит невестка. Бегу в спальню: «Папа, папа!» Над его головой, на полочке, тикают часы, и лежит на столике-пюпитре раскрытая книга, которую он еще вчера читал, — «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда.

...Он лежал в белом гробу, утопая в цветах. Руки сложены на груди, лицо спокойное, добрая улыбка. Я причесала его в последний раз. А потом — толпы народа в квартире. Знакомые и чужие. Ни снимать, ни рисовать его мама не разрешила. Ведь он всегда говорил: «Человека надо помнить живым, а не мертвым».

Воспоминания И. Б. Кустодиевой написаны в 1959 году.

Сашенька! Это тебе спасибо!
В будничной суматохе совсем не хватает времени на дорогие сердцу вещи.
Когда бы я ещё пересмотрела любимого Бориса Михайловича!? Спасибо тебе ещё раз.

Василий Суриков в 1903 году: «О Кустодиев, Кустодиев, его имя страшно успокоительно действует на душу…»

Книжный иллюстратор И.Я. Билибин «И это так вязалось с ним, что родился он на Волге, которую возлюбил на всю жизнь. Волга и Кустодиев неразъединимы. Поволжские города, ярмарки, розовые и белые церкви с синими и золотыми куполами, дебелые купчихи, купцы, извозчики, мужики — вот его мир, его матушка Волга и его Россия. И все это здорово, крепко и сочно…»

Художнике И.И. Бродский «Борис Михайлович Кустодиев был подлинным национальным художником. Я не знаю еще другого мастера, который бы так глубоко и проникновенно понимал Россию. Его вещи доставляли высокое художественное наслаждение. На Западе его прекрасные красочные полотна неизменно пользовались громадным успехом…»

Максим Горький как-то сказал Борису Кустодиеву: «Знаете, что меня больше всего удивляет? Судьба окрасила вашу жизнь в холодные, можно сказать, мрачные тона. А ваши картины, наоборот, до краев заполнены солнцем и радостью…» – «Это потому, – ответил, скромно улыбаясь, художник, – что краски для своих картин я выбирал сам».

Не знаю, удалось ли мне сделать и выразить в моих вещах то, что я хотел, - любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему "русскому" - это было всегда единственным "сюжетом" моих картин.
Кустодиев Б.М.

Я считаю пестроту, яркость именно весьма типичной для русской жизни.
Кустодиев Б.М.

Что бы я стал делать, когда не хожу с 1917 года! Когда пишу, у меня всегда картина стоит перед глазами. Я ее целиком списываю и срисовываю... Я могу заказать голове картину. И эти картины сменяются в голове, как в кино. Иногда от виденного голова пухнет.
Кустодиев Б.М.

Мои картины я никогда не пишу с натуры, это все плод моего воображения, фантазии.
Кустодиев Б.М.

Говорят, что русский быт умер... Это чепуха! Быта не убить, т. к. быт - это человек...
Кустодиев Б.М.

Чем выдумывать всякие "сюжеты", нужно только брать из природы, которая бесконечно разнообразнее всего выдуманного.
Кустодиев Б.М.

Моя работа дает одни мученья и те волнения, которые переживаешь в эти три-четыре часа, смену разочарований. Такой живопись мне кажется ненужной, таким старьем и хламом, что я просто стыжусь за нее. Я так люблю все это богатство цветов, но не могу их передать: в этом-то и трагизм всего.
Кустодиев Б.М.

Конечно, надо знать мировое искусство, чтобы не открывать америк, не быть провинцией, но необходимо уметь сохранить в себе нечто свое, родное и дать при этом нечто большое и равноценное тому крупному, что дает Запад. Ведь и Запад у нас ценит все национально оригинальное (и, конечно, талантливое), например Малявина...
Кустодиев Б.М.

...я иногда удивляюсь... своей... где-то внутри лежащей, несмотря ни на что, радости жизни, - просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо...
Кустодиев Б.М.

Я бы и теперь и десять Ялт и столько же Черных морей променял бы на Астрахань, думаю, что у меня и душа-то по природе Астраханка.
Кустодиев Б.М.

Nattsitser пишет:

Сашенька! Это тебе спасибо!
В будничной суматохе совсем не хватает времени на дорогие сердцу вещи.
Когда бы я ещё пересмотрела любимого Бориса Михайловича!? Спасибо тебе ещё раз.