Дурачок

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это знает каждый, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так: «дурак – слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут…» В подкреплении такого толкования приведен словесный пример: «Он ыл и будет дурак дураком». «Дурачок» - смягчение слова «дурак». Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они между тем не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют… Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел за столом вместе с коровницею и ее детьми. Должность у него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, - у нас зимы бывают лютые, - когда мы встаем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревенского ковшика.
Спросишь его, бывало:
- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?
А он шутя отвечает:
- Как так «с ухой»? Он, гляди-ко, с чистой водицею.
- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!
А Паня головой мотнет и отвечает:
- Ну, вот еще чего! Я и так наелся – слава-те Господи!
Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм давал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плел, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех, до свету, и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, и все говорят:
- Ему ведь ничего – он дурачок.
- А чем же он дурачок?
- Да всем…
- А например?
- Да что пример! Вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он хоть бы что ему… не просит у них, и не жалуется. Дурак!
Мы, дети, не могли в этом хорошо разобраться, и, хоть глупостей от Паньки не слыхали и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туесочки из бересты, однако, и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька – дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя было спорить.
Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой-нибудь неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке, сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:
- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог, а если слукавишь, я тебе вечером при себе велю вдвое дать.
Прощения у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.
Вот раз летом едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают…
Управитель и расшумелся.
А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша – сын той самой Арины- коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» - словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, и на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром «на росу», и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон – он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.
Управитель как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:
- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розг дал, а если это до моего возвращения домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам.
Сказал это и уехал.
А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда еще его розгами не наказывали, и говорит он Паньке:
- Брат милый, Панюшка, страшно мне… Скажи как мне быть?
А Панька его по головке погладил и говорит:
- И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа били…
А Петруша еще горше плачет и говорит:
- Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся.
А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:
- Ну, постой же ты, оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорее сбегаю, за тебя постараюся, авось Бог тебя помилует. Видишь, ты трус какой.
Петруша спрашивает:
- А как же ты, Панюшка, постараешься?
- Да уж я штуку выдумал – постараюсь!
И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет улыбается.
- Не робей, - говорит, - Петька, все сделано, и не ходи никуда – с тебя наказание избавлено.
Петька думает: «Все равно надо верить ему» - и не пошел, а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:
- Что, пастушонок утром приходил сечься?
- Как же, - говорит, - приходил, ваша милость.
- Взбрызнули его?
- Да, - говорит, - взбрызнули.
- И хорошо?
- Хорошо, постаралися.
Дело и успокоилось. А потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне. И все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.
- Что же, - говорили, - уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.
Ну, не дурак ли взаправду наш Панька был?
И так он все и дальше жил.
Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрутов. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери и сыновьях убиваются – всякой своего сына жалко.
А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг подходит к помещику и сам просится.
- Велите, - говорит, - меня отвести в город - в солдаты отдать.
- Что же тебе за охота?
- Да так, - отвечает, - очень мне вдруг охота пришла.
- Да отчего? Ты одумайся.
- Нет, - говорит, - некогда думать-то.
- Отчего некогда?
- Да нечто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, обо мне плакать некому, я и хочу идти.
Его отговаривали:
- Посмотри-ка, какой ты неуклюжий-то, над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся.
А он отвечает:
- То и радостней хохотать ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся.
Еще раз сказали ему:
- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома!
Но он на своем твердо стоял.
- Нет, мне, - говорит, - это будет утешение.
Его и утешили – отвезли в город и отдали в рекруты, а когда его сдатчики возвратились, с любопытством их стали расспрашивать:
- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?
- Как же, - говорят, - видели.
- Небось смеются все над ним – какой увалень?
- Да, - говорят, - на самых первых порах-то было смеялися, да он на все два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и кашей купил и всем по одному раздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:
- Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте.
Рекруты стали его дружно похлопывать:
- Какой ты ласковый!
А на утро он раньше всех в казарме встал да все убрал и старым солдатом все сапоги начистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: «Что он у вас дурачок, что ли?»
Сдатчики отвечали:
- Не дурак, а… малость с роду так.
Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в «профосах» - за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так по привычке к пастушеству нанялся у степных татар конские табуны пасти.
Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал: кого хотел – казнил, кого хотел – миловал.
За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он, как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак не могли его поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулою суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.
Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулою в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. Оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого:
- Береги этого человека, как свою душу, понял?
Панька говорит:
- Чего ж не понять-то? Вполне понял, и, как ты сказал, я так точно и сделаю.
Хан-Джангар со своей хордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле:
- Вот до чего тебя твое воровство довело!
Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился.
А Хабибула отвечает:
- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.
- Как это «некогда»! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет… В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях, - брось дурное, а Бог тебе сейчас начнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее.
А Хабибула слушает и вздыхает.
- Нет, - говорит, - уже про это некстати и думать теперь!
- Да отчего же некстати-то?
- Да оттого, что я окован и смерти жду.
- А я тебя возьму и выпущу.
Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит:
- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя, «как свою душу берег», а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пустить ее за другого пострадать – вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу, и ступай спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить, ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа.
И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, и сказал:
- Ступай с миром на все стороны.
А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдючке воды осталось очень немножечко.
Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.
Осмотрелся Хан-Джангар и спрашивает:
- А где Хабибула?
Панька отвечает:
- Я отпустил его.
- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?
- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты ме велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучаться за ближнего… Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили. Вот возьми меня и вели меня вместо него мучить – пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других – никого не боюсь ни капельки.
Тут Хан-Джангар стал водить глаза во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:
- Подойдите-ка все поближе ко мне: я вам скажу, что мне кажется.
Татары вокруг Хан-Джагара стеснилися. Я он говорит им потихонечку:
- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был…
- Да, - отвечали татары все одним тихим голосом, - нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь в одно мгновение всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный.
(Лесков Н. С. Отцовский завет. М., 2000. С. 360-366.)